Я вся — как из кусочков, даже если внешне так и не скажешь. Меня сделали учителя.

Школьный учитель музыки, нет его уже, научил меня не бояться, и тому, что слова — самое главное. Он подбирал нам такие песни, которых, я уверена сейчас, вообще нет в школьной программе. Я подозреваю, что и программы никакой не было, просто он заходил с аккордеоном в кабинет и сначала пел нам сам — так, что чесалось в горле, а потом вместе с нами. А потом вызывал к доске — с кем хочешь выходи, по желанию. И ты стоишь в валенках в шеренге девчуль и: "В суровый бой идёт ледовая дружина, мы верим в мужество отчаянных парней". Или: "Люди мира, на минуту встаньте, слушайте, слушайте, гудит со всех сторон…" Или ещё: "Мальчишки слёзы катятся, Чапай идёт на дно". Уехал куда-то потом на запад, и всё.

Или Слан-Тольна, тоже в школе. Она отвечала за многое сразу: внутренний стержень, сарказм и умение признавать ошибки. Хотя по расписанию — за русский и литературу. То, что мне сейчас ничего не стоит прийти и сказать — слушайте, я первый раз неправильно сказала, на самом деле вот так — это всё она. Я до сих пор — а с 11 класса прошло 16 лет - когда её вижу, завидую, как длиннющие ноги могут так гармонично сочетаться с орфографией и пунктуацией.

А Левашов? Виктор Степанович читал нам в университете курс советской литературы. Но по факту — принципы и достоинство. Если бы мне можно было вернуться в студенчество на чуть, то я бы выбрала туда, в 16-ю аудиторию, на вторую пару, к деревенской прозе, Маяковскому и "Жизни Клима Сангина". Сидит на столе, качает ногой, хоть и интеллигент. С первого раза и не разберёшь, что на экзамене — реви, не реви — а "Что-то, я вижу, вы не очень потрудились прочитать эту книгу. Это хорошая, кстати, книга". Когда несколько лет назад его можно было спасти переливанием крови, мы ходили, но у меня не взяли. Так вышло, что он во мне есть, а меня в нём не было.

Я уж не говорю про Агафонову. Стилистика стилистикой, а было это, оказывается, про смелость вообще и смелость быть таким, какой ты есть. И про то, что всем нужно тепло, даже если ты… Ну такой вот, какой есть. Я не знаю, что думают мои одногруппники, когда в повседневной жизни раз в несколько лет натыкаются на Эренбурга или Андронникова, а у меня что-то дёргается внутри стрункой и откликается зимней солнечной улицей Кайдаловской, куда мы однажды притащили ей письмо, чтобы она не болела и приходила снова нас мучать синекдохами.

У меня много такого: женская логика, непереносимость мудаков, категоричность, дружба с мужчинами, крутить ручку особенным способом, не снижать планок, спрашивать по-настоящему, чувствовать благодарность.

В средней и старшей школе у нас была классная руководительница Людмила Петровна. Мы безбоязненно прозвали её Людмилка. Были ещё прозвища, конечно, но за них стыдно. Иногда оно (и другие прозвища) вырывалось во время уроков — она вела биологию, и, наверное, все по одному разу проговорились за эти 5 лет.

Выпустив наш класс, она через год уехала к дочери, научилась водить машину, и, кажется, прыгнула с парашютом. Новая жизнь — даже как-то странно было поначалу, но были "Одноклассники", мы поддерживали связь, хотя и недолго. Как-то она отправила мне свой стих про инопланетян. Тогда я думала, что она привычно намекает. Но оказалось, конечно, что просто мало о ней знаю, несмотря на то, что она доверяла нам гулять со своим пекинесом Алисой и висеть на домашнем турнике. Она тоже не прилетела с другой планеты. Просто писала стихи, а я не знала. Просто любила активный отдых, но я не знала. Мы с ней по-другому были близки — так, как бывают близки наставники и ученики. С той лишь разницей, что у наставника учеников много, а у ученика — всего один.

Она была и есть, конечно, очень внимательной, навязчивой и неравнодушной, умело совмещая всё со школьным формализмом. Как сейчас говорят, типичной классной руководительницей. А ещё она никогда не врала нам. Её за это многие подростки не любили — за то, как ей было не всё равно, что с ними происходит. И за то, как она без обиняков говорила, что. Я благодарна ей за сбитую с меня вовремя спесь, за иронию и сарказм (она была очень хороша в этом), за прямой взгляд, за умение вызвать удушающий стыд, за способность научить гордиться собой, за редкие учительские улыбки (после уроков зато можно было увидеть чаще), за то, какими мы с ней стали. На кого-то она — это неизбежно — не повлияла. Но со мной вышла другая история — она всегда знала, что я и кто я. Это пугало. Потому что даже я не знала. В итоге, она во многом оказалась права. Я желаю детям таких учителей — прямых и честных, вовлечённых. И родителям таких помощников — спокойных, адекватных, авторитетных. И учителям желаю детей, которые обязательно оценят. Пусть и через несколько лет.

Сейчас, когда месяц занятий с репетитором стоит немалых денег, я вспоминаю — в моих 90-х не было никаких репетиторов. Не было ЕГЭ, баллов, были выпускные и вступительные экзамены и альтернативный вариант — система покупки мест в любых вузах страны, за хорошие деньги можно было устроить в институт хоть спаниеля. Может, и были репетиторы, но в какой-то параллельной жизни, потому что в моей 32-й школе их услугами не пользовался вообще никто.

За то, что Людмила Иннокентьевна занималась со мной литературой и русским вне уроков, ей не платили ни копейки. Тогда и за уроки по расписанию учителям платили намного реже и меньше, чем сегодня — тем ценнее усилия, которые вкладывались в меня по собственной воле. Если бы ко мне так относилась математичка или англичанка, возможно, я бы стал технарём или лингвистом. Или военным. Учиться тогда мне было легко по всем предметам. Но моя классная, почти что крёстная, быстро разглядела юношескую одержимость книгами, и с 5-го по 11-й класс последовательно лепила из неё, одержимости, нечто большее. Были разборы сочинений, городские конкурсы чтецов и, не часто, хмурые брови за то, что очередной стих я выучил на перемене и пересказал механически, без погружения вглубь. А это мощное возмущение моим желанием после 9-го класса уйти просто так, за компанию, в техникум. Были факультативные занятия мировой художественной культурой, на которые приглашались все десятиклассники, но ходил я один - дело было на летних каникулах. Мы говорили о текстах Достоевского, Ильфа с Петровым и «Агаты Кристи» — именно в кавычках, речь идёт о свердловской рок-группе.

Это наставничество никогда не было навязчивым с её стороны, и многообещающим с моей, на филфак я точно не собирался. Это был один из миллионов случаев, когда учитель запросто отдавал больше, чем требуется, с азартом и верой в то, что «не зря». Мир держится на таких людях.

Сейчас ей 70 и ещё этой весной она работала. В той же школе, в том же кабинете, с тем же азартом, ясным взглядом, с той же лёгкостью. Звонила иногда и просила помочь справиться с интернетом или провести классный час. До сих пор интересуется делами в семье. Сердится на честные комплименты о том, что возраст её не берёт совершенно. Учитель, на уроки которого я не хожу уже 20 лет, хотя, ходил бы и дальше. Учитель, интересы которого несоизмеримо выше вдалбливания в мозг предметного минимума. Учитель из той породы волшебников, магию которых чувствуют все причастные — одноклассники подтвердят. И все эти девичьи слёзы и наши юношеские сморщенные лбы во время пения прощальной песни на последнем звонке в 11-м классе — они честные.

Это июнь 1953 года, скверик возле нынешнего филфака ЗабГУ, который тогда был педагогическим институтом имени Чернышевского. Бабушка - крайняя слева. На карточке карандашом - "Три Анны", и наверняка преподаватели, которые будут учить меня на том же филфака через 50 лет, ещё школьники или студенты.

А это мама, которая ещё учится в Абаканском институте на факультете иностранных языков. Живут четырьмя девчонками в комнате, со стипендии покупают грушевый компот и яблоки, по особым праздникам - в ресторан "Хакассия", и со студотрядом катаются летом до Москвы проводниками.

Моё первое 1 сентября не было для меня огромным событием в жизни, потому что задолго до этого я приходила туда, как домой, с мамой, заглядывала к бабушке. Ходила между партами, отвлекала ребятню, а мамины шестиклассники казались такими взрослыми, что можно было называть на "вы".

А потом дома были уроки, летающие тетрадки по математике, неподъёмные словари и разговоры на английском. У бабушки - просторная комната, только моя и сестры, с мягкими креслами, в которых можно было дремать, свернувшись калачиком, и огромной стенкой с книгами. Собрание сочинений Пушкина, Лермонтова, зелёные корочки Лескова и ставшие любимыми кремовые - Блока. Здесь были написаны первые статьи, стихи и рассказы. Два из них, совсем крохотные, мы с мамой отнесли в редакцию газеты "Нива" в селе Ермаковском Красноярского края. Я знаю, эта первая публикация до сих пор где-то хранится у мамы.

Две моих любимых и таких разных женщины, два самых замечательных учителя для меня во всём. Настолько любимых, что 1 сентября и 5 октября - наши семейные праздники и семейная история.