В какого пианиста стрелять?

Как говорится еженедельно – на этой неделе произошло несколько резонансных событий, на которые общество бурно отреагировало. Пять отборных сотен блогеров выплеснули столько резонанса, что всех нас охватили спазмы ужаса и негодования.

Внезапный спазм есть древнейший механизм защиты живого существа. Необходимо быть собранными и упругим, чтобы донести свои несчастные гены до победы коммунизма. Ткни амёбу туфелькой инфузории – и обе немедленно станут крепкими и сильными. Ткни пальцем в пузо мягкого кота – и получишь вздыбленный футбольный мяч с когтями.

Сейчас, в период мягкого полураспада человечества, древний механизм приводит нас к вымиранию. Мы спазмируем постоянно, невпопад и по ложным поводам. Не то, чтобы причин не было, совсем нет. Просто нынче ко всему примешивается глютамат, нынче всё надо усиливать, нынче хлеб должен быть хлебнее, хлеборезка ширше, а утроба под мякиш должна быть такой, чтобы в сводах её в случае нечаянного недорода протестно гуляло эхо, зарождаясь от спазмирующего пресса. Пресса же спазмирует так, чтобы выжать из нас максимум реакций, из которых главная – страх. Убоявшись вовремя да спасёшься надёжнее. От этого двадцать одно постоянно играет адское соло, генерируя энергию, способную перекусывать стальной лом. Энергозатратные вибрации расходятся кругами и, попадая в резонанс с такими же трясками наших соседей по лестничной клетке, вызывают штормовые бури и натиски, громы и молнии, гроздья гнева, срывы покровов и прыжки в ничто. И стадо кроликов, потревоженное треском сломанной веточки, вызывает землетрясение. Сметается с прилавков гречка, пластиковые коробочки с неоновым счастием внутри, закупается золото и макароны – и вот грызун сидит на припасах и зорко озирается, ненадолго гордый своей прозорливой запасливостью. До следующего сигнала из телевизора он спокоен. Неважно, треснула ли веточка под лапой хищника или этот просто сэмпл такой.

Но ошибочно думать и о том, что поставщики гречки не подчиняются общей природе. Хотя они и думают о себе, как ином, вышестоящем биологическом виде. На деле для них лишь немного сдвинуты фазы реакции. Только вместо треска ветки им чудится сиплый голос, интимно вопрошающий «А если найду?». И вот они судорожно пристраивают свои нолики и единицы в электронные потаи и справляют себе аусвайсы, потешно семеня на ближайший боинг.

Почему же происходит такая гипертрофированная реакция на любой раздражитель? И где же верховный источник этого стона, что у нас песней зовётся? Кто хрустит сучками?

А может быть то, что мы называем «эволюция» – это просто процесс конструирования прибора, максимально усиливающего вибрации? Может быть то, что мы принимаем за общественный резонанс, на самом деле картина, где пионер Петров в клубе юных техников мастерит усилок для вечерней дискотеки, на которой он корявой мастеровой рукой сделает такой риф, от которого у пионерки Дашеньки случится умопомрачение и полная капитуляция? И вся эта наша суета суть дрожанье струн: где первая, где пятая? И хаос порождается вовсе не мировым заговором басовых, а неумелостью подростка? И когда он, наконец, вырастет, наиграется, закинет гитару на антресоли и пойдёт обтачивать деталь на токарном станке – не остановится ли навсегда наш несуразный, но пока ещё живой мир?