Предсказанье

Весна пришла. Кости ломило от переменчивой погоды и лютых ветров, которые нападали на деревню к мартовским праздникам, прижимая людей, скотину и печной дым к земле. В локтях, коленях боль завязывалась крупными узлами – не развязать, суставы не разогнуть.

Утро было дурным оттого и в этот раз, зазря огрела Пеструху костылём по крутому лбу – удар пришёлся аккуратно по косматому коричневому чубу. Корова вскинула голову и припустила обиженно в глубь стайки и косилась оттуда глазом размером и цветом крупной сливы. За зиму отощала, хвост свалялся в грязную колотушку – убирать стайки не было никакой возможности – за ночь всё крепко примерзало, а силы в руках не стало. Раньше была. Не ленилась, рвала спину обстукивать. Срам какой, если кто грязную скотину видел. Теперь нет. Соломы сколько за три раза с сельника принесёшь – под бок корове да телку разложишь, отдышишься.

Соседка на завалинке как-то сказала – помирать пора. Знала, что пора – но не по весне. От одной мысли о мёрзлой могиле боль в костях поднималась волной так, что хотелось выть. Да и ветры сдуют мелких старушек-подруг, никто не поплачет над гробом, не вздохнёт. Знала, что пора – летом.

Новость, что в деревню заехали цыгане - сроду такого не бывало – разлетелась с пухом тополей, легко и навязчиво. Как раз заканчивалась смена в складу, напоследок перебрала тяжёлые шайбы, которые шуткой, конечно, примеряла обручальным кольцом на палец, пока мастера не было поблизости. И тут – цыгане. Скинула масляный запон, отшоркала в рукомойнике руки, тщательно выковыривая антрацит машинной пыли из-под ногтей, вынула шпильки – на спину упала тяжёлая коса, и припустила к клубу.

Там уже толпились со всех дворов, даже председатель – невысокий, но плотный и могучий в плечах. Лет ему было около 40, но голова была седая, и усы седые, и глубокая не морщина даже, складка пролегла от линии волос к носу. Хороший мужик, держал хозяйство в крепком кулаке, обтянутом дублёной солнцем и работой кожей. Стоял у телеги гостей, такой старой, что занозистые светлые доски превратились в блестящий чёрный камень. Как раз распрягали дивную тонконогую лошадь чернобровые и белозубые ребята.

Цыганка эта подошла сзади, дохнула в шею чем-то медовым, развернула к себе: «Когда кожа сморщится, как кора, пальцы покроются шишками, колени наростами, когда с деревьев полетит снег, а с железных машин – пыль, поразит тебя гром с неба». Договорила и пропала в толпе. Кому скажешь – не поверят. Такие истории печатали в брошюрах, которые она среди литературы презирала. Страницами из них баба Капа прокладывала яйца в бидоне – крупные, белые, будто подсвеченные изнутри – отборные яйца. И вот – гром с неба.

Кружку мыла долго. Так, что вода в тазу простыла, а углы в комнате пропали. Зрение уходило с годами, оставляя небелёные потолки, пыль на шифоньере, крылышки мух в морщинах рассохшихся окон.

Стоптанные катанки теперь надевала подолгу. Пошла, всё-таки, совесть усмирить. Выставляла вперёд руки, как слепая, хотя узнавала доски по скрипу — тяжёлому дыханию половиц, дорогу до стаек — по звёздам. В марте они ссыпались аккурат к коньку. Баба Капа ругалась, что к хозпостройкам они приладили и резные ставенки, тёсаную кровлю закрыли шифером — дорогущим в то время, как эти звёзды, но надои были хорошие и на работе выросла до мастера, обрезала волосы, прибавила отчество, вес, длинные серьги вставила в уши.

В тяжёлой темноте, полной густого пара, молочного на вкус, прелой соломы, свежего навоза тихонько позвала: Пеструха. Пеструха. Пеструха! В углу тяжело вздохнули. Доползла, нащупала могучую, тёплую шею, принялась гладить, начёсывать меж рогов, трепать холку: прости меня, кормилица, прости. Долго стояла, обняв, как тот раз над кружкой, да вышла.

Ничего, вздохнула. Потерплю, вот и весна пришла.