Яблони под Курской дугой

Дед внешне - типичный южанин. Смуглое лицо, минимум морщин, хоть и 74 года. Густые чёрные волосы долгое время отказывались седеть всерьёз, только последние годы да смерть бабушки выбелили макушку. В Забайкальский край его занесло во время службы в армии, в 1967 году встретил здесь свою будущую жену – так и остался. О малой родине, Белгородской области, и семье, что живёт там, вспоминает почти каждый день. Мы выросли на байках о фруктовых садах, снежных зимах и маленьком селе Среднем, которое сейчас уже и на картах не сыскать. Только о войне говорит неохотно.

Отца призвали 22 июня, а я родился в сентябре 41-го. Вот так вышло, что мы, родные люди, были даже не знакомы. Помнила его только старшая сестра - ей тогда 12 было, остальным остались смутные обрывки воспоминаний, а мне и того меньше - отчество Николаич.

Про годы войны я знаю больше из рассказов других, сам помню только голод да ободранные яблони. Плоды на деревьях в нашем саду не успевали завязываться. Мы с братом и сёстрами объедали их подчистую. Съедали ещё крошечные, размером с вишню зелёные яблоки, чтобы хоть как-то приглушить голод. Мамка нас гоняла – подождать бы до осени – да разве объяснишь это голодным детям? Эти кислые, вязкие и недозрелые яблоки были для нас куда слаще лебеды. А её тоже наесться пришлось. Голод в нашем селе был вплоть до 49-го года.

Немцы проходили через нас несколько раз. Курская дуга от села была совсем недалеко. Разведчики обычно заранее предупреждали о том, что враги идут, и мы прятались, кто куда. Что съестного было – немцы всё забирали, после себя оставляли только полицаев. Потом приходили наши и выгоняли их, затем снова немцы и так до 1943 года, Курской битвы.

Матери удалось зерно спрятать - закопала его в пустом коровьем хлеву. Её сдала немцам жена двоюродного брата, когда в очередной раз полицаи в селе стояли. Я не знаю, почему она это сделала: может быть, ей посулили что-то, может, вынудили, случайно проболталась или полицай приглянулся. Да только ничего ей за это не было, ни после того как немцев выгнали из Белгородской области, ни после окончания войны. Муж, в отличие от нашего отца, вернулся с фронта, и они снова сошлись. Дожила до 80 лет, общалась с матерью. Ты спрашиваешь, почему? Так, всё село – родня и свои. И она тоже. Простили.

Зерно забрали, а маму немцы, к счастью, не тронули. Они тоже все разные были. Когда в очередной раз нас предупредили о приходе немцев, мать с нами и соседскими ребятишками спряталась в погребе. Бежать некуда, особенно когда у тебя шесть своих детей, семь чужих, а на дворе зима. Набились в уличный погреб – в нём мы пережидали и даже жили, когда враги приходили в деревню. Один немец нашёл и спрашивает: «Это все твои?». Мать говорит: «Все мои». Он молчит и на нас смотрит, потом говорит: «Прячьтесь лучше, за нами идут другие – им приказано всех убивать».

Немцы мёрзли. Когда шли через деревню, жгли всё, что подвернётся – снимали солому с крыш, брали деревянную утварь. Но в низине, рядом с деревней, они замерзали насмерть – ни деревца, ни куста там не было, а зимы у нас были снежные с огромными сугробами. Мамина подруга говорит: «Пойдём, хоть шинели снимем и детям что-нибудь сошьём». Мать долго не решалась, но в итоге пошла в низину. Нашла в снегу одного, только хотела снять шинель, а он руками шевелит – живой ещё. У неё сердце в пятки ушло, так страшно стало от того, что убьёт. От того, что сама творит. Убежала без оглядки и больше не возвращалась.

Напоминания о войне преследовали ещё долго: вырубленные рощи, голые яблони, босоногие дети. Немцы бросили танки – горючее кончилось – их убрали только в 50-х. Я не буду говорить про погибших и не вернувшихся. Сейчас в белгородских садах яблок столько, что лежат на земле никому не нужные. И пусть так, к счастью.