«Книжный развал»: О французах, русских и любителях классической музыки

«Плохих книг не бывает», «Книга — лучший друг человека» — слышали эти фразы все и не однажды, но сейчас, когда издаются сотни произведений сомнительного качества, высказывания уже менее актуальны. Редакция ИА «Чита.Ру» будет читать последние книжные новинки, произведения популярные и не очень, полузабытые или вовсе неизвестные и делиться своими впечатлениями. А вы решайте — читать или не читать.

Сразу скажу, что это крайне полезная книга для тех, кто осознаёт всю страшную силу красоты, но при этом не боится её, а готов отважно пуститься в полное мнимых опасностей и подводных камней исследование мировой музыкальной культуры. Когда художественная ценность песен группы «Градусы» начинает ставиться под сомнение, а «Музыкальная шутка» Моцарта уже не кажется такой уж скучной и пахнущей нафталином, мы открываем для себя совершенно новые и удивительные миры. Через полгода мы ловим себя за тем, что смотрим какой-то концерт непонятного оркестра по телеканалу «Культура», а ещё через пару месяцев спрашиваем в кассе билеты на один из концертов «Цветущего багульника». Вот тут-то вам и пригодится путеводитель для начинающих любителей классической музыки от британского скрипача-виртуоза, а ещё, как оказалось, и остроумного писателя Дэниеля Хоупа.

Чего бы вы не ждали от книги с таким названием, содержание удивит вас по одной причине — автору настолько интересно писать о любимом деле всей его жизни, что он шутя выплёскивает на страницы гигантское количество знаний, интересных фактов и теоретических азов академической музыки в сжатом виде. Книга написана так, что не имеющий даже намёка на музыкальное образование читатель уже к пятой главе чувствует себя в классической музыке почти своим и понимает разницу между романтизмом и классицизмом. Музыкант, конечно, говорит языком избалованного славой англичанина, но совсем не языком снобизма и презрения к тем, кто слабо разбирается в музыке. Напротив, своей книгой Хоуп делает великое дело — несёт миру простую и очень важную мысль — дружить с классической музыкой несложно. Нужно только сделать первый шаг ей навстречу.

Долгое время камертон не был единым. Например, в XVII и XVIII веках в Германии он был ниже, чем в Италии, но выше, чем во Франции. Вивальди, таким образом, звучал выше, чем Бах. Потребность в том, чтобы камертон унифицировать, связана с тем, что музыка становилась всё более и более интернациональной. Но привести большое число участников оркестра к единому знаменателю оказалось делом чрезвычайно трудным. После многочисленных попыток выяснилось, что камертон должен быть выше, чем обычно. Причина понятна: чем выше настройка, тем ярче и громче звук. Играть блистательно хотелось всем, а большие концертные залы требовали всё большей силы звука. Поэтому камертон со временем поднимался всё выше. Выражаясь языком физики и единицей измерения, принятой по имени Генриха Герца, можно сказать, что число колебаний в секунду постоянно росло, от 380 герц (Hz) в эпоху барокко, 430 — в пору венской классики, 438 — в эпоху романтизма и до 440 герц в наше время. Эта контрольная цифра была принята в 1939 году на международной конференции в Лондоне и утверждена в 1971 году Советом Европы. Но и её уже снова превышают, к примеру, в Вене, где камертон составляет 445 герц. И процесс этот, судя по всему, далеко не закончен. Инструменталисты, стремящиеся к лучистому, насыщенному звуку, не имеют с растущей высотой настройки никаких проблем. А вот певцы имеют. Сопрано, например, должны из-за этого брать всё более высокие ноты, нередко доводящие их до предела возможностей. Некоторые уже требовали, чтобы оркестр относился к певцам с большим пониманием и на несколько герц опускал настройку.

На сайте у Прилепина плохо работает архив, и я не могу найти размещённую там в январе ссылку на какой-то рейтинг, в котором автора сначала назвали человеком с пещерными взглядами – мол, отрицает достижения западных демократий, после чего смилостивились – мол, в «Обители»-то он раскрыл глаза и честно описал ужасы советского лагеря, зверей-охранников и иже с ними.

Это очень смешная и глупая, конечно, оценка, потому что «Обитель» буквально пропитана любовью ко всему русскому, прежде всего к русскому человеку. Он, понятное дело, в непростых обстоятельствах непросто себя ведёт – дерётся, ворует, подличает, теряет разум от голода, бьёт и даже убивает беззащитных, пишет доносы и собирает компроматы, в нужный момент сдаёт вчерашних друзей, и чёрт его знает, что ещё делает. Но вряд ли люди любой другой национальности в подобных обстоятельствах вели бы себя, как ангелы – допустим, попав в «Соловки» немедленно устроили бы локальную коммуну, где сильные помогают и защищают слабых, где еда делится поровну между охранниками и заключёнными, а ненароком попавшие в охранники изверги не стреляют беззащитных зэков, а читают им художественную литературу перед сном.

«Обитель», по-моему, как-то сразу стала частью русской культуры. Благодаря тому, кем, как и когда она написана. Благодаря огромному объёму проведённой автором исследовательской работы. Благодаря авторскому вступлению, после которого автор как бы уходит в тень. И благодаря авторскому окончанию, где автора вроде бы и нет, но где ставятся ключевые акценты. Благодаря сотням детально описанных сцен, среди которых больше всего меня поразил момент, когда главный герой находит под слоем извёстки на стене бывшей церкви лик святого, который приходится расчищать ложкой и бояться того, что тебя поймают на преступном деянии. Этот замурованный под извёсткой страдающий святой, в котором ошеломлённый Артём узнал себя самого, поразил меня гораздо больше всей человеческой жестокости, которой буквально плачет «Обитель». Больше даже самого сюжета, который держит в напряжении от первой до последней страницы.

Прилепин после «Обители» оказался на какой-то недосягаемой высоте. Я много лет свято верил в то, что времена великих русских писателей давно прошли, но Прилепин это убеждение смог разрушить. «Обитель» - это не только масштабное исследование, не только шикарный сюжет и ожившие герои вековой почти давности. «Обитель» - это ещё и шикарный памятник русскому языку и русской истории, который поставил профессиональный филолог и профессиональный русский.

Ротным у них был грузин – то ли по прозвищу, то ли по фамилии Кучерава – невысокий, с глазами навыкате, с блестящими залысинами тип, твёрдо напоминавший Артёму беса. Как и все ротные в лагере, он был одет в тёмно-синий костюм с петлицами серого цвета и фуражку, которую носить не любил и часто снимал, тут же отирая грязным платком пот с головы

– Здравствуй, двенадцатая рота! – гаркнул Кучерава, выпучивая бешеные глаза.

Артём, как учили, сосчитал до трёх и во всю глотку гаркнул:

– Здра! – хоть криком хотелось ему выделиться: но разве кто заметит твою ретивость в общем хоре?

Ротный доложил дежурному по лагерю о численном составе и отсутствии происшествий.

Чекист принял доклад и сразу ушёл.

– Отщепенцы, мазурики, филоны и негодяи! – с заметным акцентом обратился к строю ротный, который выглядел так, словно пил всю ночь и поспал час перед подъёмом; глаза его были красны, чем сходство с бесом усиливалось ещё сильнее. – Выношу повторное предупреждение: за игру в карты и за изготовление карт…

Дальше ротный, не стыдясь монастырских стен, дурно, к тому же путая падежи – не «…твою мать», а отчего-то «…твоей матери», – выругался. Потом долго молчал, вспоминая и, кажется, время от времени задрёмывая.

– И второе! – вспомнил, качнувшись. – В сентябре возобновит работу школа для заключённых лагеря. Школа имеет два отделения. Первое – по ликвидации полной безграмотности, второе – для малограмотных. Второе в свою очередь разделяется ещё на три части: для слабых, для средних, для относительно сильных. Кроме общей и математической грамоты будут учить… этим… естествознанию с географией… и ещё обществоведению.

Строй тихо посмеивался; кто-то поинтересовался, будут ли изучать на географии, как короче всего добраться из Соловков в Лондон, и научат ли, кстати, неграмотных английскому языку.

– Да, научат, – вдруг ответил ротный, услышав нечутким ухом разговоры в строю. – Будут специальные кружки по английскому, французскому и немецкому, а также литературный и натуралистический кружки, – с последними словами он едва справился, но смысл Артём уловил.

Рядом с Артёмом стоял колчаковский офицер Бурцев, всегда подтянутый, прилизанный, очень точный в делах и движениях – его небезуспешно выбритая щека брезгливо подрагивала, пока выступал Кучерава. Характерно, что помимо Бурцева во взводе был рязанский мужик и бывший красноармеец Авдей Сивцев, кстати, малограмотный.

Ротный, пока боролся со словами, сам несколько распросонился.

– Половина из вас читать и писать не умеет. – «А другая половина говорит на трёх языках», – мрачно подумал Артём, косясь на Бурцева. – Вас всех лучше бы свести под размах! Но советская власть решила вас обучить, чтобы с вас был толк. Неграмотные учатся в обязательном порядке, остальные – по желанию. Желающие могут записываться уже сейчас, – ротный неровным движением вытер рот и махнул рукой, что в это нелёгкое для него утро обозначило команду “вольно!”.

– Запишемся в школу – от работы – Запишемся в школу – от работы освобождать будут? – выкрикнул кто-то, когда строй уже смешался и загудел.

– Школа начинается после работы, – ответил ротный негромко, но все услышали.

Кто-то презрительно хохотнул.

– А вам вместо работы школу подавай, шакалы? – вдруг заорал ротный, и всем сразу расхотелось смеяться.

Мне всегда казалось, что оккупацию в Европе нельзя сравнивать с тем, что сделали фашисты в Советском Союзе. Дневник Анны Франк, думала я, не идёт, не может идти ни в какое сравнение с дневником Тани Савичевой. «Дора Брюдер» стала книжкой, толкнувшей меня в оккупационный Париж почти та же, как в блокадный Ленинград.

Французский писатель Модиано в современном Париже ищет еврейскую девочку Дору, пропавшую в 1941-м: «15 лет, рост 1 м 55 см, лицо овальное, глаза серо-карие, одета в серое спортивное пальто, бордовый свитер, темно-синюю юбку и такого же цвета шапку, коричневые спортивные ботинки. Любые сведения просьба сообщить супругам Брюдер, Париж, бульвар Орнано, 41».

Проходит её маршрутами, находит оставленные ею следы - документы, фотографии, воспоминания, воссоздаёт недолгую жизнь Доры. Может быть, потому, что умеет часами ждать под дождём. Может быть, потому что не мысли своей жизни без истории Доры Брюдер. Может быть, хочет покрепче связать память о фашизме с памятью своих современников.

Небольшой документальный роман читается быстро и непросто - всё время кажется, что ты в старом Париже, где уже есть станции метро, кинотеатры, кафе и гостиницы - и уже нет Доры Брюгер.

Воскресенье 14 декабря, первый день без комендантского часа, который соблюдался всю неделю. Стало можно ходить по улицам после шести вечера.

Но из-за немецкого времени уже в середине дня темнело. Когда и в котором часу милосердные монахини заметили, что Доры нет? Скорее всего, вечером. Возможно, по окончании службы в часовне, когда всех учениц вели в дортуар. Я думаю, настоятельница постаралась немедленно связаться с родителями Доры, чтобы узнать, не осталась ли девочка у них. Знала ли она, что Дора и ее родители - евреи? В ее биографии написано: "Во времена гонений на евреев много детей из еврейских семей нашли убежище в стенах "Святого Сердца Марии" благодаря человеколюбию и самоотверженности сестры Мари-Жан-Батист. При поддержке своих сестер, строго соблюдавших тайну и проявивших не меньшее мужество, она не отступала перед опасностью". Но Дорин случай был особый. Ее зачислили в "Святое Сердце Марии" в мае 1940 года, когда гонения еще не начались. Она не была зарегистрирована в октябре 1940-го. А еврейских детей религиозные организации прятали только с июля 1942-го, когда начались повальные облавы, Дора провела в "Святом Сердце Марии" полтора года. Скорее всего, она была единственной еврейкой в пансионе.

Знал ли об этом кто-нибудь из ее товарок? А из монахинь?

На первом этаже дома 41 по бульвару Орнано, в кафе Маршаля был телефон: Монмартр 44-74, но я не знаю, была ли связь между кафе и гостиницей, был ли этот Маршаль также и ее владельцем. Пансиона "Святое Сердце Марии" в телефонном справочнике того времени нет. Я нашел другой адрес Христианской миссии Милосердия, видимо, в 1942 году по этому адресу находился какой-нибудь филиал пансиона: улица Сен-Мор, 64. Бывала ли там Дора? Номер телефона тоже не был указан. Как знать? Может быть, настоятельница только в понедельник утром позвонила к Маршалю или, скорее, послала одну из монахинь на бульвар Орнано. Или Сесиль и Эрнест Брюдер сами пришли в пансион?

Знать бы, какая была погода 14 декабря, в день бегства Доры. В то воскресенье могло светить ласковое зимнее солнышко, рождающее в вас чувство свободы, праздника и бесконечности жизни - иллюзорное чувство, когда кажется, будто время приостановило свой бег, что можно спрыгнуть на ходу и освободиться от петли, которая вот-вот затянется на вашей шее/

Прочитала, потому что советовали в одном книжном сообществе. Ждала историю о человеческих отношениях, необходимости поддержки и веры близких в тебя — чего-нибудь этакого, тем более автор — психолог. Так вот аннотация в посте явно интереснее самой книги.

Нам рассказывают историю современной золушки. Главная героиня француженка Ирис — талантливый модельер, которую родители заставили выбрать другую нелюбимую профессию. Рядом с ней муж, не воспринимающий её как личность со своими интересами и стремлениями, есть нелюбимая работа в банке. В тридцать один героиня неожиданно решает отправиться в Париж и осуществить свою давнюю мечту. Тада-дам!

Можно было закрыть глаза на неправдоподобность истории — мало ли их таких — но плоские характеры и неубедительность взаимоотношений героев не заметить нельзя. Главной героине нисколько не сочувствуешь, временами она даже неприятна, и всю первую половину книги происходит что-то маловразумительное — Ирис приезжает в Париж, в ней замечают невиданный талант, сразу же находится богатая покровительница и весь свет в восторге от платьев, пошитых героиней. Конечно же, есть мужчина с большой буквы, рядом с которым законный супруг и рядом не стоял. Вот так вот.

Велико было желание бросить книгу на половине, но одолела её, зря, надо признать.

– Ирис, после коммерческой школы ты, никому не сказав ни слова, подала заявление в школу кройки и шитья, так?

– Откуда ты знаешь? Да и какое это имеет значение, всё равно меня не приняли.

– Ты так решила, потому что не получила ответа. Тут-то ты и ошибаешься…

Горло сдавило, я задрожала.

– Приняли, но от тебя это скрыли.

Голос брата пробивался ко мне сквозь пелену тумана. Он рассказывал, что родители распечатали письмо и узнали, что я затеяла у них за спиной. А я тогда подумала, что после окончания этой чертовой коммерческой школы, куда они меня запихнули силой, наплевав на то, что я день и ночь бредила швейными машинками и домами моды, у меня появилось право делать то, что мне нравится. В конце концов, я была уже совершеннолетняя и спрашивать их не собиралась. Однако, как теперь выясняется, все вышло иначе: они тайком прочли письмо и сожгли. Они меня предали. Я чувствовала себя так, будто по мне прошёлся дорожный каток. Родители украли у меня жизнь.

Если вы желаете принять участие в обзоре книг, рассказать о понравившихся или не понравившихся вам произведениях, присылайте свои отзывы на почту info@chita.ru с пометкой «Книжный развал». Самые интересные из них будут опубликованы в нашей рубрике.