Шесть книг о войне, которые стоит прочитать - в обзоре ИА «Чита.Ру»

Здесь книги, над которыми мы плакали в детстве. Герои, что были для нас примером. И нерушимая связь - в каждой строчке телеграфного послания из прошлого от тех, кто видел своими глазами Великую Отечественную войну.

Повесть «Балерина политотдела» небольшая — вам хватит пары часов, чтобы пошагать за послевоенной девочкой, которую ведёт в войну главный герой. В блокаду, в сугробы на Невском, в солдатскую столовую, на плацдарм, где под бомбёжкой... танцуют.

Вас станет трое там и вам не будет страшно с ними так, как было танцующим. Сначала — страшно умереть от голода, потом — быть отправленными домой с фронта, потом — ползти сквозь обстрел, чтобы дать концерт.

Мне было страшно всё равно. Я люблю такое — довоенное, детское, красивое, враз рушащееся — и боюсь.

В основе повести — реальный сюжет. Детский военный танцевальный ансамбль собрал бывший балетмейстер ленинградского Дворца пионеров Аркадий Обрант. Нелли Раудсепп, Валю Лудинову, Геннадия Кореневского, Веру Мефодьеву и Валю Клеймана, лихо отплясывающих «Тачанку» в довоенных залах, привёз на фронт. Историю, произошедшую с одной из девушек, вероятно, придумал уже Яковлев. Книжка от этого выиграла.

Надо читать, если вы любите нетипичные сюжеты, были или хотели быть пионером и комсомольцем, мазохистски читаете про блокаду.

Мои ребятишки танцевали между столами.

А бойцы ели кашу. Ели тупо и сосредоточенно. Уже начался танец, а они ели. Но постепенно искусство брало своё. Вот уже один боец не донес ложку до рта, опустил её обратно в котелок. Вот его сосед оторвал голову от каши.

Артисты как бы немного разогрелись. Кони задвигались быстрее. Возница замахал кнутом. Пулемётчик оживился — «застрочил из пулемета пулемётчик молодой».

Танцуют, танцуют, помнят каждое движение. Через силу, а танцуют.

Уже половина бойцов оторвалась от котелков, а те, кто ел, исподлобья поглядывали на танцоров.

И тогда в столовой появился полковой комиссар.

Он увидел бойцов, забывших о каше, увидел их спины в ватниках, стриженые головы, а впереди, за массой этих застывших солдат, увидел артистов в будёновках, в гимнастёрках с алыми нашивками на груди.

Вначале ребята только обозначали движения, а теперь разогрелись, стали танцевать быстрее. Вырвалась тачанка на необозримый простор. И всем сидящим в столовой начинает казаться, что они тоже мчатся следом за тачанкой. Давай, давай! Пулемётная тачанка — все четыре колеса! Нет никаких колёс — есть ребячьи ноги, тоненькие, но проворные. Четыре коня вразлёт. Гей, гей! Возница натянул вожжи. Пулемётчик саблю под мышку — и припал к невидимому пулемёту. И все видят, как пулемёт трясётся, дымится, а ветер срывает огненный язычок с дульного среза. Боевой разворот. Кони взметнулись на дыбы. И снова очередь, похожая на отрывистый звук трубы.

Где командир? Кто подаёт тачанке неслышные команды: «разворот», «стоп», «огонь»? Я стою в стороне, но ребята видят меня. Рука вытянута, сжата в кулак. Раз-два! Быстрее! Легче, легче! А теперь…

Полковой комиссар стоит в дверях и внимательно смотрит.

«Тачанка» пытается двигаться быстрее, спотыкается. Вот упал Шурик. Вышел на присядку — встать не может. А сидящие в зале думают, что так и надо, — ранили бойца.

— Помогите встать Шурику, — шепчет Тамара.

И двое ребят поднимают его. И он продолжает прерванный танец.

А зрители забыли про кашу. Глаза оживились. Лица стали оттаивать.

И неожиданно кто-то из бойцов забылся и тонким голосом запел:

Эх, тачанка-ростовчанка,

Наша гордость и краса…

Ещё несколько голосов подхватило:

Пулемётная тачанка,

Все четыре колеса…

И вот уже все поют. Отвыкли петь, забыли, как это делается. А тут запели: ожила в людях застывшая песня. И полковой комиссар вдруг тоже начинает петь.

Пар уже не идёт из котелков — каша остыла, недоеденная каша.

Если вы не читали «Живые и мёртвые» - надо начинать с «Товарищей по оружию». В той последовательности, в которой писал автор: «Товарищи по оружию» увидел свет в 1952 году, «Живые и мёртвые» (первая книга трилогии) - в 1959-м, в 1964-м - «Солдатами не рождаются», в 1971-м — «Последнее лето».

Но если вы наткнётесь на «Товарищей по оружию», как я - вдруг, нечаянно, на много раз прочитав «Живые и мёртвые», выучив фамилии, характеры и судьбы, пережив каждого убитого, зная всех их с 22 июня 1941 года - тогда это подарок. Симонов никогда не допишет продолжение, и мы никогда не узнаем, например, с какой из двух любимых женщин останется Синцов.

Но вы можете открыть для себя начало, ещё одну их жизнь. Прелюдию к большой трилогии, где все те же, до войны - в Москве, на Халхин-Голе, чуть в Чите. Моложе, категоричнее, влюблённее. Вы познакомитесь с Козыревым - весёлым и пьяным, а не погибающим в начале 41-го. Вы узнаете, как жила Маша без Синцова и Синцов без Маши. Вы увидите закат в монгольской степи - такой же по описанию, как в борзинской, только чумнее.

Там всё тот же Симонов - с его пронзительными деталями, с его журналистским умением подобрать к реальности живые слова, показать каждого второстепенного героя - главным. В один абзац завернуть и то, что за душой, и то, что в кармане гимнастёрки и дом, где ждут, и дом, где, к несчастью, уже не ждут.

— А все-таки в интересные места попал Павел, в очень интересные, — сказал Синцов.

Маша, которая считала в порядке вещей, что ее брат уже давно военный и всю жизнь будет им, с удивлением посмотрела на Синцова. В выражении его лица она прочла что-то новое для себя, чего она не знала и о чем они еще никогда не говорили с ним.

— Интересно, что он сейчас там делает? — Синцов снова сел за стол и, взяв заложенную за чернильницу маленькую старую фотографию Артемьева, долго глядел на нее.

— Сейчас там, на Дальнем Востоке, уже шестой час вечера, — сказала Маша.

Синцов продолжал сидеть молча, он думал о том, насколько велик на самом деле этот конфликт в Монголии, о котором в газетах писали так, что ничего толком нельзя было понять.

После завтрака Синцов и Маша стали собираться за город — погулять и выкупаться.

— Хоть покажу тебе, где у нас купаются, — сказал Синцов. — А то, наверно, буду всю неделю приходить только затемно, так вместе и не сходим!

Они уже решили, что Маша останется здесь сразу на него неделю. А и следующее воскресенье они съездят в Москву вместе.

Напевая: «Чижик-пыжик, где ты был...». Маша гладила на письменном столе Синцова свое синенькое летнее платье. Анна Андреевна только что ушла, оказав последнюю за утро услугу — дав свой утюг.

— Ну что, чижик, попал в клетку? — спросил Синцов, по требованию Маши одну за другой доставая с полки и разгибая книжки стихов.

— Это ты что, о себе? — Маша рассмеялась.

— Чему ты смеешься?

— Собственным мыслям.

— Каким?

— Старым и глупым. А каким — не скажу!

Она снова рассмеялась и, выставив Синцова из комнаты, надела синенькое платье и довольно долго вертелась перед единственным стареньким зеркалом, которое почему-то было вставлено в самый верх створки гардероба. Для того чтобы смотреться в зеркало, пришлось влезть на стул, с которого ее нетерпеливо снял заждавшийся в сенях Синцов.

— Пойдем! Надо еще дать телеграмму маме, что ты завтра не вернешься.

— И послезавтра!

— И после послезавтра.

— И после после после послезавтра! — пропела Маша на мотив собственного сочинения — ей хотелось дурить.

— Когда я был маленьким, — сказал Синцов, — мне казалось, что я знаю тайну телеграфа. Я думал, что телеграммы, скатанные в трубочку, летят из города в город прямо по проводам, но только так быстро, что никто этого не видит. И я все смотрел на провода и старался увидеть. И мне даже иногда казалось, что я вижу, как они очень-очень быстро перескакивают от столба к столбу.

В прозе Бондарева в детстве мне всегда было сложно продираться сквозь чересполосицу деталей, которыми книги Юрия Васильевича напичканы максимально. Пока автор описывает военный быт, это не особенно отвлекает, но когда повествование сваливается в бои, быстро путаешься, что происходит.

С годами до меня дошло, что Бондарев описывает войну такой, какой он видел её своими собственными глазами. Не с позиции наблюдателя, каким, например, в своих эпических «Живых и мёртвых» часто выступает Константин Симонов. А с позиции солдата и офицера, для которого война – это тёмные землянки, крепкий запах мужского пота, кровь, сыплющаяся за шиворот с брустверов земля, суматоха боя, в котором невозможно действовать по правилам.

Бондарев – это отличный русский язык. Такой, к которому хочется возвращаться и который почти невозможно встретить у современников и уж точно не найдёшь в переводной литературе.

Любая книга Бондарева – это не столько про войну, сколько про людей, которые участвуют в этой войне. Это, как и в любой хорошей книге, совершенно разные люди – смелые и трусливые, сильные и слабые, красивые и не очень, мужчины и женщины. Написано у Бондарева всегда так, что жизнь вокруг кажется немного тусклой. Про хороших людей у Бондарева рассказано и показано так, что автоматически начинаешь ковыряться в себе. Плохие описаны так, что, опять же, начинаешь ковыряться – и в себе, и в окружающих.

Проза у Бондарева очень фотографична – так много и так точно описаны детали. В книжках у Бондарева пахнет немецким толом. Прелой листвой. Крепким табаком. И табачным перегаром. Бондарев сажает читателей в прокуренные комнаты особняков в Чехословакии, в которых уставшие русские офицеры пьют трофейный коньяк. И не пьянеют. Бондарев пускает читателей на поле боя, заливает страхом, мыслями, энергией людей, яростно жмущих на гашетку. Бондарев раскрывает читателям мысли мальчишек, которые не успели ещё толком поцеловать женщину, но уже командуют батальонами гораздо более взрослых людей и захватывают плацдармы на другом берегу Днепра.

Нет, наверное, смысла рассказывать о содержании книги – она о том, что батальоны просят огня.

Просят так, что постоянно хочется плакать.

Наверное, иногда надо.

Чтобы помнить.

На дне траншеи, устало положив на колени автоматы и карабины, сидели артиллеристы. Курили, смотрели угрюмо в землю, как люди, потерявшие что-то, виноватые и не понимающие, зачем они здесь. Только Жорка Витьковский, с распухшим носом, улыбающийся, весь какой-то непробиваемо беспечный, показывал Скляру загнутый финский нож, сжимая наборную костяную рукоятку, рассказывал увлеченно:

– Он меня – дербалысь, у меня сто чертей из глаз вылетело. Я – брык, крепкий, бродяга, навалился, хрипит и душит, злой, как гад ползучий. Ну, думаю, все, Жорка. В башке пух какой-то. Да… А тут разведчик ка-ак ляпнет ему по шее…

Скляр слушал и мелко-мелко кивал, округляя добрые глаза, восхищаясь и любуясь Жоркой, поражаясь его бездумной решительности. Скляр ненавидел немцев, но за всю войну по роду своей службы он еще не убил ни одного из них и был убежден, что это не так легко сделать. Жорка только что, не задумываясь, убил человека, вытолкнув его на бруствер, полоснув в него из автомата. Хотя Скляр понимал, что Жорка не мог сделать иначе, потому что сам рисковал жизнью, и хотя знал, что самого его, Скляра, могла убить пуля этого власовца, все же жутью веяло от того, что произошло на глазах: стоило нажать спуск – и человека нет, будто он и на свет не рождался.

Рядом со Скляром, бережно положив у ног вещмешок, в котором были прицелы, сидел наводчик Вороной, весь словно ушедший в себя, и машинально грыз сухарь, трудно глотая. Он не слышал ни выстрелов, ни того, что говорил Жорка; он был контужен и прислушивался только к тягучему звону в ушах; изредка на остановившиеся глаза его набегало что-то сверкающее. Он промокал глаза рукавом шинели и смотрел на расплывающийся сухарь в испачканных оружейной смазкой пальцах.

– Что у вас с глазами? – воскликнул Скляр с жалостью.

Наводчик не мог расслышать слов, лишь угадал их смысл по губам и не ответил на вопрос, только прошептал едва различимо:

– Лейтенант-то… лейтенант… мальчик ведь… Школьник… Свой паек, табак солдатам отдавал. До-обрый был…»

Знаешь, чем всё закончится, а всё равно с жадностью глотаешь каждую строчку, вглядываешься в черты, которые передал Васильев, - простых русских девчонок.

У каждой из них были свои желания, страхи и мечты. Своя судьба – иначе и быть не могло, настолько различна была жизнь всех пятерых зенитчиц - Риты Осяниной, Жени Комельковой, Лизы Бричкиной, Гали Четвертак и Сони Гурвич. Но война свела их вместе - уже хлебнувших горя, но ещё не истёртых боями, не посуровевших душой и телом, не навоевавших жизненно необходимых навыков. Свела вместе, чтобы поставить точку.

Как, оказывается, страшно, когда перед тобой даже не вражеская армия, снаряжённая тяжёлым оружием, готовым сносить на своём пути неприятеля, а всего 16 диверсантов. Капля в море для кого-то. Но для маленького отряда старшины Васкова – катастрофа. И ты думаешь невольно, а что бы делала? Если бы вот так пришлось идти по болотам и буеракам, с винтовкой наперевес. Без возможности сказать – стоп, я не могу. Потому что пути назад нет, есть только немцы, которых нужно остановить. А 16 человек – это так бесконечно-бесконечно много.

… Женька ничего не боялась. Скакала на лошадях, стреляла в тире, сидела с отцом в засаде на кабанов, гоняла на отцовском мотоцикле по военному городку. А еще танцевала на вечерах цыганочку и матчиш, пела под гитару и крутила романы с затянутыми в рюмочку лейтенантами. Легко крутила, для забавы, не влюблялась.

— Женька, совсем ты голову лейтенанту Сергейчуку заморочила. Докладывает мне сегодня: «Товарищ Евг... генерал...»

— Врешь ты все, папка.

Счастливое было время, веселое, а мать все хмурилась да вздыхала: взрослая девушка, барышня уже, как в старину говорили, а ведет себя... Непонятно ведет: то тир, лошади да мотоцикл, то танцульки до зари, лейтенанты с ведерными букетами, серенады под окнами да письма в стихах.

— Женечка, нельзя же так. Знаешь, что о тебе в городе говорят?

— Пусть болтают, мамочка!

— Говорят, что тебя с полковником Лужиным несколько раз встречали. А ведь у него семья, Женечка. Разве ж можно?

— Нужен мне Лужин!.. — Женька передергивала плечами и убегала.

А Лужин был красив, таинствен и героичен: за Халхин-Гол имел орден Красного Знамени, за финскую — Звездочку. И мать чувствовала, что Женька избегает этих разговоров не просто так. Чувствовала и боялась...

Лужин-то Женьку и подобрал, когда она одна-одинешенька перешла фронт после гибели родных. Подобрал, защитил, пригрел и не то, чтобы воспользовался беззащитностью — прилепил ее к себе. Тогда нужна была ей эта опора, нужно было приткнуться, выплакаться, пожаловаться, приласкаться и снова найти себя в этом грозном военном мире. Все было как надо, — Женька не расстраивалась.

Она вообще никогда не расстраивалась. Она верила в себя и сейчас, уводя немцев от Осяниной, ни на мгновение не сомневалась, что все окончится благополучно.

И даже когда первая пуля ударила в бок, она просто удивилась. Ведь так глупо, так несуразно и неправдоподобно было умирать в девятнадцать лет.

На моих полках есть несколько книг, которые я время от времени перечитываю под настроение. «Прокляты и убиты» - одна из них. Впрочем я никогда не читаю её весной, перед 9 Мая. Попробую объяснить, почему.

Книга злая и местами очень неудобная как тяжёлая и мокрая доска с занозами, которую впрочем бросать не хочется. Представление о войне, сложенное из кирпичиков советских фильмов, она разрушает как добрая артиллерийская атака. «Прокляты и убиты» прямо сцарапывают позолоту с Дня Победы, но ничуть не унижают его. Наоборот. Ко мне после книги пришло понимание и святости, и величественности войны. Такого ощущения не дают ни парады, ни разговоры с ветеранами, ни что-то ещё.

Героики в книги нет. И героев нет. Есть Петьки, Лёшки, Кольки — завшивленные и одетые кое-как, соображающие насчёт выпить и пожрать, страдающие поносом и выполняющие воинский долг после пинка. Их Астафьев выписывает с особой тщательностью, своим особенным русским языком, не стесняясь ни диалекта, ни ругани. Получаются такие простые парни — где-то привлекательные, где-то наоборот. И все они сделали своё дело буднично и просто — порой нехотя и после пинка. Такой диссонанс с принятой тожественностью только подчёркивает, что Победу нам подарили не сверхлюди какие-то, а парни, которых тысячи вокруг. И это их только возвеличивает.

Тех, кто поспешит в книге найти виноватых спешу разочаровать. Виновато там всё человечество, придумавшее войны. Если получиться это уловить, то любое бряцанье оружием под любым предлогом будет неприятно.

И был еще краткий миг, когда в строю батальона и по-за строем увидели, как Еремей решительно заступил своего брата, приняв в грудь почти всю разящую силу залпа. Его швырнуло спиной поперек мерзлой щели, он выгнулся всем телом, нацарапал в горсть земли и тут же, сломившись в пояснице, сверкнув оголившимся впалым животом, вяло стек вниз головою в глубь щели. Брат его Сергей еще был жив, хватался руками за мерзлые комки, царапал их, плывя вместе со стылым песком вниз, шевелил ртом, из которого толчками выбуривала кровь, все еще пытаясь до кого-то докричаться. Но его неумолимо сносило в земную бездну, он ногами, с одной из которых свалился ботинок, коснулся тела брата, оперся о него, взнял себя, чтоб выбиться наверх, к солнцу, все так же ярко сияющему, золотую пыльцу изморози сыплющему. Но глаза его, на вскрике выдавившиеся из орбит, начало затягивать пленкой, рот свело зевотой, руки унялись, и только пальцы никак не могли успокоиться, все чего-то щупали, все кого-то искали...

Лейтенант решительно шагнул к щели, столкнул Серегу с бровки вниз. Убитый скомканно упал на старшего брата, прильнул к нему. Лейтенант два раза выстрелил в щель, спустил затвор пистолета и начал вкладывать его в кобуру.

— Отдел-ление-э! — властно крикнул он стрелкам, направляясь к саням.

Заметив ботинок, спавший с Сереги, вернулся, сопнул его в могилу.

«Бойня №5» – одна из немногих книг о войне, которая по-настоящему меня впечатлила. Она написана путанно и странно. На 224 страницах умещается и война, и мир, и похищение инопланетянами. Последнее смотрится особенно безумно, и на первых порах так и хочется хорошенько встряхнуть автора за плечи: «Какие инопланетяне, какой Тральфамадор – это же книга о бомбардировке Дрездена!». Потом понимаешь, что путешествие на другую планету, Большой каньон, падение самолёта – всё это о войне. О посттравматическом синдроме и нежелании помнить случившееся. О том, что на бойне нет настоящих врагов – только люди, брошенные на поле боя честолюбивыми лидерами, командованием. Это книга о крестовом походе детей, который больше не должен повторяться.

— Да вы же были тогда совсем детьми! — сказала она.

— Что? — переспросил я.

— Вы были на войне просто детьми, как наши ребята наверху.

Я кивнул головой — её правда. Мы были на войне девами неразумными, едва расставшимися с детством.

— Но вы же так не напишете, верно? — сказала она. Это был не вопрос — это было обвинение.

— Я… я сам не знаю, — сказал я.

— Зато я знаю — сказала она. — Вы притворитесь, что вы были вовсе не детьми, а настоящими мужчинами, и вас в кино будут играть всякие Фрэнки Синатры и Джоны Уэйны или ещё какие-нибудь знаменитости, скверные старики, которые обожают войну. И война будет показана красиво, и пойдут войны одна за другой. А драться будут дети, вон как те наши дети наверху.

И тут я всё понял. Вот отчего она так рассердилась. Она не хотела, чтобы на войне убивали её детей, чьих угодно детей. И она думала, что книжки и кино тоже подстрекают к войнам.

И тут я поднял правую руку и дал ей торжественное обещание.

— Мэри, — сказал я, — боюсь, что эту свою книгу я никогда не кончу. Я уже написал тысяч пять страниц и все выбросил. Но если я когда-нибудь эту книгу кончу, то даю вам честное слово, что никакой роли ни для Фрэнка Синатры, ни для Джона Уэйна в ней не будет. И знаете что, — добавил я, — я назову книгу «Крестовый поход детей».

После этого она стала моим другом.