«Я не съеду, я сам по 105-й сидел». Ночь в поезде с «контриками» и «добромобиками»

— Ты щас с каким настроем едешь?

— С боевым.

— Ты завязывай, на передке такой боевой настрой за полчаса проходит, надо вдумчиво ехать.

— А чё, я не съеду, не сбегу, я мертвых видел, сам сидел по 105-й. Если съехать, как потом в глаза тут буду смотреть всем.

Внизу в купе Жека с Саяном (они с самого начала) инструктируют Валеру (он в первый раз), что он зря взял, что не зря, какой порошок нужен в аптечку — рана сразу стягивается, и что нужен обязательно «шуршум» — ну, дождевик такой, значит, мокро там всё время.

Дверь распахивается.

— Чё, мужики, можно, мы у вас жеванём? У нас там плацкарт, вообще [неудобно принимать пищу].

— Не, у нас тут дама, у нас не надо.

Дама — это я. Как-то оказалась на верхней полке в поезде до Читы, который в Улан-Удэ стремительно заполнился военными — едут сначала на месяц в Песчанку в учебку.

— Да мы и даму накормим. Не, девушка, не волнуйтесь, мы же не бухать, мы жеванём только, можно, а? Бузы будете?

Вниз набиваются девять человек, выясняют друг у друга, кто когда служил, кто в локальных войнах участвовал, кто на кого едет учиться. По всему выходит, что в основном в поезде «контрики» и «добрики». «Мобиков» сейчас нет — основная волна мобилизации кончилась, зато есть «добромобики»: «Васька-кадр, пошел друга провожать добровольцем. Друга не взяли, а он здесь, добровольно-принудительно».

Неместные уходят. Я свешиваюсь с полки, изучаю Валеру, это он сидел по 105-й и это его вторая верхняя полка. Валера хрупкий бурят лет 45 с синими руками и пластмассовыми наколенниками поверх формы. Старшие товарищи велят ему наколенники снять — неудобно, и вообще лучше те, которые внутри штанин. Всё снаряжение стоит 150 тысяч. Только кроссовки — 25. Сверху отлично видно, что поверх стелек реально приклеены прокладки.

— Катерина, мы можно по пять капель накатим, буянить не будем, чужих никого не пустим, от всех защитим? А то мы с Жекой как братья, из одного подразделения, с первого захода вместе.

Они запирают дверь изнутри (снаружи какой-то скандал, кого-то пытаются высадить), достают водку, металлическую кружку — одну на всех, наливают по кругу: «Ну, за победу, будем».

— Есть три вида артиллерии, Валера, слушай: дальняя — пушки, ближняя, окопная — минометы. И еще одна — карманная. Думаешь, чё такое? Гранаты твои.

Все ждут Хилок — курить. В туалете нельзя — срабатывает пожарная сигнализация, проводница истерит. Вспоминают: «А танковых биатлонистов привезли из Читы и Хабары — они вообще налегке приехали, одни вещмешки, даже без касок. Ну, чемпионы, чё… И как их…».

Саян говорит в трубку: «Да, зая, доехали вы? Лешка успокоился? Ну, спите. Да, позвоню из Читы, целую».

— А звонить, Катерина, знаешь, как оттуда? Оперативный дежурный твой телефон берет, на свой вот так вверх ногами ложит и вот так набирает номер, ну, твоих. И так вот через три телефона разговариваешь. А с Кяхты один [долбоящер], извини, Катерина, за выражение, на сотовый позвонил. Через три минуты — ракета.

Прямо у путей горит трава в подлеске, огненные языки выскакивают к поезду, ближе, ближе. Мужики долго смотрят в темное окно.

— Тут поездка эта, думки всякие.

— Такая же фигня.

— Вчера в 5 утра встал, не уснул уже. Пошел собаку кормить, она охренела.

— Думал, может не ездить, забить на всё. Потом думаю — не поедешь, еще чё придумают.

— Могут.

Я вырубаюсь, когда все идут курить. Последнее, что вижу сквозь ресницы, как Жека закрывает дверь в купе, кивает мне: «Я тебя прикрою». Последнее, что слышу, как расстилают белье, укладываются и будто бы Саян посадил за своим бэтээром в черноземе бурятскую картошку и китайский лук, и не понимаю, правда ли это.