С «Максимом» от Харькова до Берлина

Георгий Фёдорович Глушенков – участник Великой Отечественной. Учился в школе снайперов, но от Харькова до Берлина прошёл с пулемётом Максима. Участвовать во взятии германской столицы помешало третье, последнее ранение. Награждён орденом «Красной Звезды», «Красного Знамени», медалью «За отвагу».

Сейчас 92-летний ветеран с лёгкостью вспомнил адрес своей немецкой подруги, смеялся над союзниками-американцами и за два часа разговора ни разу не сказал слово «фашисты».

Под Сталинград к шапочному разбору

- В армию меня призвали из Красноярского лесотехнического института в 1939 году. Видимо, было известно, что скоро война, и нас, ребят с первого по третий курс, забрали в Хабаровскую офицерскую школу. Но на офицера я и ещё трое читинских ребят – Борька Селяев, Сашка Сидоров и Васька Перфильев – учиться не захотели. Подумали, что лучше отслужить два года и вернуться в институт. Раз не захотели – нас отправили в стройбат на Красной речке в Хабаровске.

Там мы и узнали о начале войны. Был выходной, проводились соревнования по волейболу между ротами, и в разгаре игры прибежал дневальный: «Всем частям! Началась война». Как так, что за война? Позже нас собрали в красном уголке и объяснили, что в 4 часа совершено нападение, что разбомблён ряд городов. Через неделю наш стройбат расформировали. Солдат отправили на большой аэродром – собирать самолёты.

Потом мы с ребятами попросились на фронт, и нас повезли под Сталинград. Долго от Хабаровска ехали – больше месяца. Приехали к шапочному разбору – делать там уже нечего. Тогда отправили нас в Ивановскую область на станцию Ильино в снайперскую школу. Всех заставили учиться на снайперов. А я ещё в институте имел звание мастера спорта по пулевой стрельбе. Так что в школе был в числе первых. Потом, правда, не пришлось снайпером воевать. Был пулемётчиком.

Три снайперских патрона за четыре ложки каши

- Вообще, снайперов хорошо готовили. Например, такая тренировка была – ставят двоих на боевой рубеж. Один с биноклем, другой с винтовкой. Угол обстрела - 80 градусов, и глубина – один километр. На этом пространстве появляются восемь мишеней – каждая на четыре секунды.

У меня был помощник Редичкин, стрелок он, правда, хреновый был, но отыскивал мишени как какой-то профессор. Надо было сбить четыре мишени и поменяться. Я плохо мишени отыскивал, а он начнёт стрелять – мажет. Приходилось мне отстреливаться.

За хорошую стрельбу поощряли. В снайперской школе кормёжка была хреновая – водичка, в ней капуста или гриб плавает. Солдаты падали от истощения. А когда отстреливались хорошо, то давали дополнительно порцию каши. Когда сбережём патрона два-три - дают две порции. Хоть в порции четыре ложки каши, но силы всё равно прибавляются.

Берите «максим» и - на Запад

Из школы нас 27 курсантов, в том числе двух читинцев – меня да Ваську Перфильева - отправили под Харьков, на фронт. Зачислили в 11-ый танковый корпус, 12-ой мотострелковой Краснознаменной орденов Суворова и Богдана Хмельницкого мотострелковой бригады.

Вообще, в Великую Отечественную было два 11-ых танковых корпуса. Один гвардейский в составе 1-ой танковой армии и наш 11-й танковый Радомско-Берлинский Краснознаменный корпус. Мы подчинялись только Жукову, потому что задачи у нас были расширять прорыв и не давать покоя немцам во время прорывов. Если они закрепятся, то опять придётся отбивать позиции. Вот прорвут войска фронт - все наши 100 танков в этот прорыв пускают, чтоб мы шороху наводили.

Но там из нас сделали пулемётчиков. Сказали: «Берите станковый «максим» и – вперёд на Запад».

Так с пулемётом и дошёл до Берлина. Ранило три раза: полежу в госпитале – и снова. А так с Харькова до Берлина на передовой.

Кирзовые «червячки»

- Первый раз ранило в боях под Варшавой. Взяли мы город Сидлец, заняли городской парк и там недели две вели бои. Этот парк окружал забор снизу на 50 сантиметров кирпичный, а сверху - деревянный. В стене была дыра пробита, и я ребятам сказал поставить пулемёт в неё. А рядом была помойка, и бойцы зароптали: «Мы бы ещё в дерьме не воевали». Немец шум услыхал и направил на нас миномёт. Все попрятались в укрытия. А я стоял около дуба и между корней лёг, плечо только не убрал. По ту сторону корней разорвалась мина, и меня в плечо тяжело ранило. Осколки попали в лёгкие и к сердцу подошли. С этим ранением я месяцев пять в госпитале пролежал, пока шли осадные бои за Варшаву. А потом началось наступление, я выписался и тоже участвовал.

Второе ранение было в походе от Варшавы до Одера. В одном селе мы отбили небольшой немецкий аэродром, и нашли там сарай с сеном. Как раз произошла заминка в бое, а раз такое дело – надо отдыхать, ну мы и улеглись спать. Танк «Т-34» рядом стоит, на нём пулемёт лежит, мы в сене спим. Тут я просыпаюсь, слышу – немцы кричат, всех растолкал и побежал за пулемётом. Только взял его, и командир танка выстрелил из пушки у меня над головой. Контузило меня, считается – лёгкое ранение. Никому не доложил. Месяц целый ничего не слышал. Так и воевал.

А третий раз ранило уже в Берлине. Меня как комсорга батальона послали по подразделениям сказать, что до центра Берлина осталось семь километров. Потом комбат полковник Уткин, он меня звал «комса», говорит: «Ну, комса, ложись, отдыхай. Пойдём вперёд – я тебя крикну».

Я нашёл какой-то окоп неудобный, лёг в него, а ноги наружу. Ну, думаю, всё лучше, чем рыть. Началась стрельба, мины разрываются и мне ногу так больно стало. Я посмотрел – ничего вроде нет. Потом чувствую - сильно больно, и кровь уже течёт в сапоге. Стал внимательно смотреть, а в кирзе дыра. Дошёл до госпиталя и засел там. Ранение вроде пустяковое, пробита нога и всё, а я долго провалялся. День Победы так в госпитале и встретил. Бросил ради такого случая костыли, видимо, от этого ещё хуже рану растревожил.

После дня Победы нога нарывать начала, опухла. Я подумал, что гангрена началась. Пошёл к врачу, он назначил операцию на завтра. Потом перед операцией начал снимать бинты и там что-то чёрное. Думал червяк, что ли. А это оказалась нитка от кирзы. Вытащил её пинцетом, подавил ногу - гноя много течёт. Потом вторую нитку вытащил. Почистил рану, и всё, говорит, больше ничего не надо. Почти три месяца пролежал – как с тяжёлым ранением.

После госпиталя пришёл в свою пулемётную роту, меня опять поставили старшиной. Из моего пулемётного расчёта все ребята были – пять человек. Недолго побыл старшиной, и опять избрали комсоргом батальона.

Снайперско-пулемётчитская хитрость

- Первую награду медаль «За отвагу», получил за бои в Польше. Было сложное положение. Мы развивали прорыв. Ушли своим танковым корпусом, далеко вперёд и наткнулись на какую-то сильно укреплённую высоту. Пытались её взять, но немцы атаку отбили. Дело уже идёт к Победе, каждому хотелось отличиться, и вот генерал, командующий корпусом, (забыл его фамилию) приказал идти вперёд. Все танки он пустил на эту высоту, а нас, пулемётчиков, посадил на танки.

Дошли мы до середины, немцы дали по нам артиллерийский противотанковый огонь и половину танков перебили. Ближе к вершине мы, конечно, слетели с танков. Скорее на землю, окопались, начали вести бои. Тут же и рота с двумя ПТР-ами и миномётчики, и автоматчики. Образовалась такая хорошая группа войск около двух рот – не меньше. Отбили мы немцев с высоты. Хотели отойти назад, а они открыли заградительный огонь. Дней 10-12 сидели мы на этой высоте.

Продуктов не подвозят. Боеприпасы бережём. Потом прорвалась 62-ая армия. За эти бои, мне как командиру отделения пулемётчиков, дали медаль.

Орден «Красной звезды» дали за Одерский плацдарм. Были серьёзные бои –трудные, упорные. Как-то мне посчастливилось, и весь мой расчёт остался в живых. Наверное, хитрость помогала. Ещё в снайперской школе учили, что надо как можно чаще менять позиции, и противник не пристреляется. То же самое и с пулемётами я практиковал.

Постреляем немного – на другую позицию уйдём, постреляем – снова уходим, окапываемся. Мы, в общем, целиком остались.

Орден «Красного знамени» уже дали потом – за совокупность боёв.

Не стало Широкова. И головы у него не стало

- Тяжелее всего было в походах. Воин на ходу спал – самому видеть пришлось. Вот как было – прорвёт немец оборону, и идёшь-идёшь-идёшь, чтобы не дать ему закрепиться. Батальон мотострелковым бывает один день: только дадут новые хорошие машины – выйдешь, «Мессершмитты» разбомбят их, и дальше пешком. День и ночь никакого отдыха. На пятый день солдат уже на ходу спит. Натурально идёт и спит. Уже ничего не видит – сворачивает с дороги. Сам сплю, а нахожу сил поправить его. Иду, Бога молю, чтобы скорее кто-нибудь стрельнул. Тогда по всем военным канонам надо упасть и окопаться. А нет - упал и сразу спать. Даже пять минут поспишь - уже бодрее начинаешь окапываться.

В походах голод не мучил, правда. Всё равно что-нибудь находишь. Населённые пункты завоёвываешь, там что-нибудь забираешь. А в обороне другое дело – там не успевают пищу привезти. Сидишь в окопах несколько дней голодный. Это ещё не голод, но потребность в пище испытывали. Вот она такая окопная жизнь. По неделям не вылезали. Где прижмёт – там и лежишь. В топи, в грязи. Хорошо если лето, а когда осень-весна, сыро, холодно. Терпишь. Хотя и летом не лучше. На поверхности земли 60 градусов по Цельсию.

Или было так. В марте, кажется, перешли польско-германскую границу. Форсировали маленькую речку. Мы, пулемётчики, прошли, а пушка-сорокопятка провалилась под лёд. Пришлось помогать вытаскивать её. Вытащили пушку, и началась пурга. Вдобавок немцы из деревушки открыли огонь. Мне повезло, я бежал-бежал и провалился в яму, в снег. Там потеплее. А в ту ночь многие обморозили руки-ноги. Промёрзли насквозь. Когда населённый пункт, в котором немцы стояли, взяли - начали искать выпивку. Потом еду.

Со мной ходил снайпер Широков Владимир. Хороший такой парень, самостоятельный. Мы с ним подружились, видимо, потому, что оба снайперы. Рядом с ним в походах ходили, и в обороне он тоже рядышком располагался.

Он частенько говорил: «Если меня ранят, то я сам себя подорву». А я с ним спорил, мол, при любом ранении можно выжить. Нельзя так говорить. И вот его ранило в какой-то деревне. Я сижу, перевязываю ему голень. Мимо идёт какой-то пехотинец: «Обе ноги перебило». Я на него кинулся: «Ах ты ё-моё! Мать перемать! Уйди!».

Вытащил Широков лимонку, достал кольцо, держит вот так – осталось руку разжать и взорвётся. Чего уж тут делать – надо отбегать, чтобы самого не задело.

Запрыгнул я в окоп, только успел пригнуться, он гранату под голову положил – и всё. Не стало Широкова. И головы у него не стало. А снайпер хороший был. У него на счету было более 50 человек убитых.

Из немецкой винтовки - по американскому «Юнкерсу»

- Пулемёты у нас хорошие были. У немцев - хуже, а вот ленты у них – лучше. Они железные и с ячейками. А у нас парусиновые ленты, чуть намокнут - из них патроны не выскакивают. Поэтому берегли ленты, чтоб не отсырели.

Хорошие были винтовки Мосина 7,62. Вот автоматическая СВД - никудышная. В бою попадёт песок и бросай такую винтовку. Больше она не работает. А нашу Мосина – ни черта не берёт. Бывает, заклинит затвор - лопатой выколачивали, и всё. И то это редко это было.

Трофейное оружие я всегда осматривал, какие у немцев автоматы, винтовки. Даже из трофейного оружия подбил на Одерском плацдарме американский самолёт.

Мы там долго стояли на обороне. Нарыли хорошие окопы, пути сообщения. А рядом там город Кюстрин, в котором было много оружия немецкого. Я взял винтовку и патронов к ней – бронебойных, зажигательных, трассирующих.

А в один из дней (я не помню когда это), наше командование договорилось с американцами. Они должны были бомбить немецкие передовые окопы, разворачиваться над нами и лететь обратно.

Мы об этом не знали. Вот на рассвете вижу, летит, кажется, «Юнкерс – 88». Американские самолёты были похожи на немецкие «Юнкерсы». Я пару раз выстрелил трассирующими пулями, а потом бронебойной попал в фюзеляж. Самолёт загорелся, и оттуда лётчики посыпались, человек семь выпрыгнули.

А наши, когда увидели, что я самолёт сбил, говорят: «За «Юнкерса» Орден Славы II степени дадут. Давай документы оформлять». Тут же из штаба звонят: «Вы что делаете, союзников сбиваете». Но так и не узнали, что это мы. В этот день наши ещё семь американцев сбили.

Комрады янки

- С союзниками потом общались после Победы. На Ялтинской и Потсдамской конференциях был заключён договор о разделении Германии на зоны – советскую, английскую, французскую и американскую. Конечно, во время боёв войска перемешались и потом начали занимать свои места.

Англичане и американцы уходили с нашей зоны, встречались по дороге. Они, конечно, форсистый народ: у них машины отличные – «Студебеккеры» все под тентами. Построят они колонну машин и ровненько едут. А наши машины всякие – из боя только вышли. Тут и полуторки, и немецкие. В кузов набросают. Всё хлопает, гремит.

Англичанин стоит как аршин проглотил. Смотрит пренебрежительно. Понятное дело – мы же все грязные. Ещё не отстирались. Невозможно с ними общаться было. Говоришь, а он, как глухонемой, голову гордо задерёт.

Американцы ничего. Колонна остановится, они вылезают, руки подают: «Комрад». Сигаретами угощают. У нас, конечно, сигарет не было, махра, в основном.

Потом к нам американцы торговать приезжали. Нам платили какие-то деньги, а американцам – нет. Зато им разрешалось брать у немцев всё, что захочешь, а нашим за такое - трибунал. Вот они набирали барахла немецкого и приезжали к нам продавать его.

Сашка, который Гошка

- После войны в Германии находился больше года – 13 месяцев в городе Вайморе. Это такой небольшой городок. Но для нас всё было непривычно. Ещё неразвиты были в культурном отношении.

Немцы к нам хорошо относились. В отличие от поляков. От тех можно было всего ожидать. Встречают вроде радостно, стол накрывают на улице, а выходим – могли стрелять в спину. В Германии такого не было. Недавно лежал в госпитале, там ветеран рассказывал, что в них стреляли. Не знаю. Я когда ходил по Ваймору, даже оружия с собой не брал.

Когда там жил, дружил с немкой – Ирмой Ланге. Даже адрес до сих пор помню – Иссерода, хаус 28. Не очень красивая, я бы даже сказал – страшненькая. Но очень душевная, гостеприимная. Приходил к ней, разговаривали, жестами объяснялись. Она меня немного научила по-немецки говорить, а я её - по-русски. О любви, конечно, так не поговоришь, потому что ничего не понятно. Изучали язык, нравы, обычаи. Её отец недружелюбно на меня смотрел. Вроде как на завоевателя. Правильно – чему радоваться-то? Может, и не на меня сердит был, а на своё правительство.

Была у Ирмы дочка хорошенькая. Я вообще детей люблю. Меня даже вайморские ребятишки знали. Как-то зашёл поесть мороженого, а вокруг кафе собрались дети. Ну, у меня две тысячи марок зарплата. Купил им по две порции. Потом как только появляюсь – они бегут, кричат: «Сашка». Так меня и звали Сашкой почему-то.

Сонечка

- Из Бухенвальда мы демобилизовались. И жили в казармах, которые, кажется, раньше лагерю принадлежали.

Казармы эти очень хорошо были сделаны. Здания двухэтажные, с умывальниками и ваннами два на два метра. Когда мы зашли, там жутко грязно было, но мы потом всё хорошо убрали, и за это меня наградили отпуском на 50 суток.

Сказали мне об этом отпуске, я в замешательстве – до этого приказали ехать на парад Победы в Москву. Потом патроноподносчик наш Костя Загудаев мне посоветовал домой ехать.

Ещё в Красноярске я познакомился с девушкой Соней. Софьей Григорьевной Таликовой. Она приехала из Улан-Удэ поступать в лесотехнический институт, сдала экзамены, поехала домой, а я её провожал. И пока стояли, целовались, поезд уехал.

Её после меня призвали в армию, она окончила лётную школу и была авиационным фотографом. Потом раз – и перестала писать. Я думал, чего с моей Соней случилось?

Когда в отпуск приехал, мне мама сказала, что Соня с сестрой и её мужем-полковником живут здесь – в Чите. Где-то на Горького у них домик был. Я, конечно, сходил к ней, поговорили. Потом пошли на танцы в ДОСААФ. Обратно дошли пешком до Чкалова, я раздурился и схватил её на руки. Видимо, как-то неудобно взял, что она ойкнула. Я отпустил: «Чего, Соня, с тобой»? Она говорит: «Я беременна. Повстречала лейтенанта Лисова и такое получилось». Я тут же ей предложил сказать, что это наш ребёнок, пожениться, жить у нас. Молодой был, не понимал, что она ждёт этого Лисова. Один раз даже пришёл к ней, взял на руки и понёс с Горькой к себе домой. До Курнатова донёс. Потом она взмолилась: «Отпусти, нехорошо так делать».

Потом я уехал, и любовь пропала. Но всё равно я всю жизнь ей писал. И, когда был в Иркутске по учёбе или по профсоюзным делам, всегда заходил к ней в гости. Всех детей её знал. Фронтовая дочка её, Танечка, - хорошая девочка. Когда её 16-летнюю увидел, даже оторопел – так она на мою Сонечку похожа.

Дружба сохранилась, а может, это любовь была. Я не знаю, какая она, любовь. В 2004 году Сонечка умерла. Я туда ездил хоронить её.

Егор Захаров