«Вы летите низенько-низенько». Главред «Чита.Ру» отдежурила с санавиацией и преисполнилась гордости за страну

Наталью из небольшого села в Сретенском районе избил муж. Она не сразу пошла к врачам, несколько дней терпела, а когда пришла, выяснилось, что у нее разрывы внутренних органов и всё плохо, надо срочно оперировать. Сначала в Кокуе. Снова, второй раз, в Кокуе — приехал хирург из Читы. Теперь нужна еще одна операция — в Чите. Состояние отягощено хроническим алкогольным синдромом, алкогольной энцефалопатией, нейропатией. Наталья в реанимации.

Я стою посреди патио центра медицины катастроф и задумчиво смотрю на клубнику, которая героически собирается созреть. Бортовой анестезиолог-реаниматолог санавиации Виктор Николаевич Панин быстрым легким шагом идет ко мне, несет баллон с кислородом: «Пора-пора, Екатерина, летим в Кокуй, погода — на пределе».

Забайкальский территориальный центр медицины катастроф переехал в жилой дом известного читинского журналиста и издателя Дмитрия Вязьмина (двухэтажный кирпичный дом с галереей, 1902 года постройки) на улице Чкалова во времена министра здравоохранения Михаила Лазуткина. До этого санавиация базировалась в краевой клинической больнице.

«Зато тут патио есть», — шучу я. «Мы же все испанцы. А там у нас была целая галерея. И все врачи рядом», — перестает шутить Панин. Ну да, честно говоря, это не совсем патио. Но как-то же надо называть уютный внутренний дворик, доставшийся медицине катастроф вместе с культурным наследием. Честно говоря, до клубники я наивно полагала, что вертолет взлетает прямо отсюда. Мне казалось логичным и это, и то, что у каждой больницы в Чите должна быть своя вертолетная площадка. Но это я просто не учла 1902 год.

В бригаде сегодня с Паниным миниатюрная красивая женщина с ярко-синими ресницами — Людмила Платковская, медсестра-анестезист. Бывает в бригаде и больше специалистов: и хирург, и гинеколог, иногда одним бортом со взрослой бригадой может лететь и детская.

— Работа командная, — предупреждает Панин. — В медицине индивидуального не бывает. Медсёстры у нас замечательные. Водители — вообще исторические личности. Пилоты — сами увидите, нормальные пацаны, во всём помогают. Диспетчер, пока мы летаем, уже где-то с кем-то кого-то соединила, большое дело.

Погода на пределе — это значит, что надо вернуться до 15:00, потом летать запрещено. Поэтому мы торопимся. В аэропорту прыгаем в красивый красно-желтый вертолет — новейший. Запускаются винты. «Подождите, это полшума, сейчас основные включатся турбины». Я надеваю наушники, но они плохо помогают. Бригада привычно летит без них.

Из иллюминатора видно мой любимый лагерь «Парус». Облака за окном сменяются белым маревом.

Внизу серая нитка федералки, по ней потоком везут машины из Китая. Лес прострочен березовыми стежками — говорят, можно рассмотреть зверушек, но я не вижу, хоть и вглядываюсь изо всех сил. Потом Нерча, и вот она уже впадает в широкую красивую Шилку, а мы аккуратно снижаемся в Кокуе.

Раньше, когда летали на самолетах, «кукурузник» садился в Сретенске, а там зимой по речке до Кокуя 11 километров, а летом в объезд 25 — в Кокуе для самолета нет площадки.

«Нас уже ждут», — показывает на скорую рядом с вертолетной площадкой Панин. «Постарайтесь поскорее», — торопят летчики.

В больнице Кокуя бригаду — «Боже мой, кого я вижу!» — обнимают местные врачи, выходит анестезиолог (и хирург, и эндоскопист) Николай Николаевич Вологдин.

«Вас всегда так встречают?» — потом спрошу я. Панин улыбается: «Конечно, я знаю в районах всех анестезиологов, большинство хирургов, большинство акушеров-гинекологов. Ну, а как иначе, если я здесь с девяносто седьмого года. В Кокуе дежурила терапевт, кардиолог Сретенской больницы Кэрунту Ирина Алексеевна. В Сретенске все тяжелые больные к ней поступают, я много раз от нее вывозил тяжеленных. Конечно, мы обнимаемся при встрече, она и как человек, и как врач замечательная».

В отделении, через которое мы идем в реанимацию, прямо у поста дежурной медсестры висит свежесплетенная маскировочная сеть. И стоят марьины коренья.

Надеваем халаты, бахилы, моемся, заходим.

— Здрасьте, как зовут вас? Наташа? Что беспокоит, Наташа?

— Живот болит.

— Болит? Сильно? Меня зовут Виктор Николаевич, я врач-анестезиолог. Людмила Михайловна, наша анестезистка. Мы вас сопровождать будем. Так, а что обезболивающее? (это уже коллегам) Ну на дорогу-то надо?

Панин осматривает женщину, слушает дыхание, изучает содержимое пакетов с жидкостями, переговаривается с Николаем Николаевичем: «Это с утра? 360 за сутки... Ну чуть-чуть с геморрагическим…»

— Дышать не тяжело?

— Вот с этой стороны, — показывает больная.

— Это зонд. Он просто раздражает, без него вам пока нельзя. Курите, да? Не курите? И не курили? Ну-ка дышите. Теперь язычок-то покажите, сушит сильно во рту? Сильно, да?

Панин смотрит на синяки на груди, качает головой.

— Здесь по грудной клетке-то тоже приходилось, да?.. Вас пока будут собирать, поставили обезболивающее, сейчас всё пройдет. Вперед на два часа, если какие-то назначения есть — надо поставить (снова коллегам). Катетеры хорошо зафиксировать.

Пока больную готовят к транспортировке, мы перекусываем. На столе домашняя редиска, диетический суп, на второе — жаркое из картошки. Кормят отменно, никакого «Медфуда». Летчиков, кстати, тоже кормят. Со времен Сормолотова (председателя комитета здравоохранения области, потом — министра здравоохранения края во времена губернатора Равиля Гениатулина) в региональной медицине принято: бригаду санавиации на месте — накормить, водителя — уложить спать. «Летаем-то мы столько только последние года три. До этого в основном ездили».

На обеде говорят о работе:

— У нас сейчас тяжеленная в реанимации остановку дала. Там ХОБЛ, сахарный диабет, Cr матки, сатурация была 50. Сейчас Николай Николаевич быстро заинтубировал, по большому счету мы просто продлеваем.

— Давайте о хорошем. Николай Николаевич на все руки мастер: и анестезиолог, и хирург, и эндоскопист, — это Панин.

Николай Николаевич меланхолично смотрит в окно, потом поворачивается к нам:

— Останавливается — я ее покачаю. Ну то есть возврат.

— Да, не отпускает туда. Нет у Николая Николаевича ни суббот, ни воскресений, из дома выдернули, и он, может, здесь и до вечера пробудет или до утра. Но, может, она не начнет умирать.

Говорят и о Наталье, которую нам предстоит забрать. Я выясняю, что она младше меня, и глупо переспрашиваю:

— Какого-какого года?!

— 86-го. Ей 36. Да.

— Я спрашиваю: «Так он почему тебя избил?» — «Ну дурак». Там такие синяки на ягодицах слева — смотреть страшно. От всей души он избивал просто или палкой измутузил, — поясняет Николай Николаевич.

— Давайте о хорошем, в основном люди здесь эти палки не находят. Вот если у вас заново откроется судостроительный завод. И все опять будут работать… — это снова Панин.

— Да как началась вот эта вся реорганизация, все мечты кончились. У нас же в Сретенске хотели делать такую же больничку, компактную. Но Лазуткин пришел — у нас всё, всё начало закрываться. Я не знаю, каким я вообще способом удержала свое отделение. Вот я даже не знаю.

Видно, что эпоха Лазуткина в районах — совершенно черная.

— Вы же хотели о хорошем, — говорю я. — А начали про Лазуткина.

Все смеются.

— А это, кстати, хорошо, что он хотя бы за это дело сидит.

— Здесь в больнице замечательные доктора, — не сдается Панин. — А еще здесь самые лучшие грузди, но это надо в августе приезжать. Девчонки извращаются, как только ни готовят, каждая по-своему, и каждая подсовывает. Они вот здесь, грузди, и еще в Вершине Дарасуна.

Великое обеденное сражение за хорошее заканчивается поражением.

— Пригожин в Ростове какую-то ерунду устроил… Нет, ну они многое сделали. Но сейчас непонятно что происходит.

— Ну и как-то там совершенно не продумано. Вы посмотрите, они же там по тяжелым статьям оказываются — 105-я, 111-я — полгода пробыли там, им судимость сняли, они с орденами возвращаются. Вот вернулся (врач называет фамилию), который убил моего мужа, моего Сашу, три года скоро. Полная грудь орденов, ходит живой и здоровый. Я звоню судебным приставам — они ничего. Я звоню этим, у которых они отмечаться должны, — они тоже плечами жмут… А некоторые — пришел, и пришел с оружием, и всё село держит по стойке смирно. Так что я не исключаю, что вы скоро на огнестрел полетите в Усть-Карск. Ну как вот? Он троих убил, в том числе свою маму…

— Со штырями приходят, — тихонько добавляет Николай Николаевич. — И говорят: «Лечите нас тут». Вообще-то им в госпиталь. Я говорю: «Вам там надо лечиться». Это даже в Минобороны приказ издали — нельзя лечить здесь, уголовная ответственность. И не понять вообще, что делать.

— Так… Мы опять не туда.

— Сейчас поменьше живот болит, — чуть с надеждой говорит Наталья, когда ее закатывают в скорую.

— Да. Это потому, что подействовало уже обезболивающее. Так. Сейчас ручки вдоль тела не выставляйте, чтобы локтями не ударить. Спасибочки. И постарайтесь в полете поспать.

— Я никогда не летала, — тихонько признаётся она.

— Ну вот, положена тебе медаль за первый полет, — улыбается Людмила Михайловна.

— Всё готово. Потихонечку только, не раскачивая, — командует Виктор Николаевич водителю. — Но и не ползком, потому что время. Здесь тепло, а как там погода портится, мы же не знаем, но и повлиять не можем.

В вертолете сразу подключают баллон с кислородом — сатурация начинает расти на глазах. Наташе надевают наушники, предупреждают: «Мы рядом, если что, просто подними руку».

Людмила Михайловна трогает меня за плечо: принесла подушку поудобнее сесть, наклоняется к уху, говорит: «Смотрю на эту девочку. Думаю: «Чего ей не хватает?..»»

Я тоже думаю, чего ей не хватает. И еще думаю, как невероятно гордо жить в стране, в которой за одним человеком летит целый вертолет.

На обратном пути погода действительно портится. На горизонте синеет. «Алиса» с утра и вовсе обещала мне ливень. Из-под неплотно прикрытого иллюминатора ползет и брызгает дождь. Людмила Михайловна закрывает его ладошкой — чтобы нас не промочило. Ручейки горизонтально бегут по стеклу. Становится понятно, почему нас торопили. Серая пелена повисает прямо по курсу — там уже Чита, общее время полета — час двадцать.

Пока мы летим, в Приаргунске появилось отравление и черепно-мозговая травма. Поэтому, может, мы... Виктор Николаевич рукой показывает в воздухе новый круг. Бывает, в одну сторону погоды не дают, а в другую можно лететь.

Садимся на Мемориале: по требованиям санавиации нужно, чтобы дорога от площадки до любой больницы занимала не больше 15 минут. С Белика можно доехать и до краевой клинической, и до первой городской. Когда нужно в инфекционную на КСК — вертолет садится в аэропорту.

Перекрестки проезжаем с сиреной — машины послушно расступаются. Раньше было посложнее, говорят медики, а сейчас этой проблемы практически нет.

В клинической больнице Наталью сразу забирают, оформляют — с обычными скорыми процесс гораздо более медленный.

Я слышу диалог в приемнике («Что, тяжеленная?» — «Да, Света, она тяжелая, в реанимацию пойдет») и с удивлением понимаю, что на самом деле мы всё это время транспортировали тяжелую больную. И что, может быть, это особое мастерство — сделать из этой транспортировки красивую прогулку с шутками и нежностью к пациентам. Самым разным.

— У нее порванная почти полностью поджелудочная железа. Она у нас одна, поджелудочная. Трубки у нее — они же не просто так. Она чисто внешне бледная, сероватая. Потом, она же три дня жила с этим разрывом, за брюшину затекло очень много крови, кровь загноилась. Потом ее прооперировали — у нее живот сейчас стянут спицами, ее возьмут на операцию, когда чуть оклемается, и будут еще оперировать. Она уже после двух операций. Ее стабилизировали в Кокуе, чтобы можно было везти. Вот вы спрашивали, зачем кислород. Но пусть лучше он будет в нужный момент. Могли бы быть какие-то активные действия в вертолете. Могла бы ухудшиться. На высоте расширился бы кишечник — это нагрузка на сердце, у нее и так тахикардия. Заколотилось, заколотилось — сорвался ритм. Сначала бы попробовали препаратами, не помогло — пришлось бы стрелять дефибриллятором.

— Бывает такое?

— Слава богу, нечасто, но бывает. Бывает, и вплоть до самых плохих исходов, бывает, и вклиниваются.

— Вклиниваются?

— Ну отек. Вклинивается отечный мозг в большое головное отверстие.

— И… что тогда делать?..

— Хоронить, — сначала молчит, а потом очень просто говорит Панин. — Там уже, скорее всего, ничего не сделаешь. Поэтому это надо предусмотреть. И, когда мы летим после нейрохирургических операций, с инсультом, мы пилотам говорим: «Ребятки, вы летите низенько-низенько и высоту набирайте плавно-плавно».

Возвращаемся на работу, полетов сегодня больше не будет, а там уже ждут консультации — это когда врачи в районах в сложной ситуации могут позвонить специалистам центра медицины катастроф. Тогда больного вместе с лечащими врачами ведут из Читы до момента, когда его можно будет перевозить или снять с контроля.

Звонили из Ясногорска — возникли сложности при интубации. А отравление из Приаргунска везут в Краснокаменск. Виктор Николаевич набирает сначала врача, не дозванивается, набирает скорую, выясняет, что за отравление:

— Со слов жены, выпил горсть таблеток для купирования болевого синдрома, так. Где они их берут, а? Лег спать, периодически вставал, падал. Утром не просыпался, доставлен в ЦРБ с угнетением сознания. А что перед этим было, неизвестно? ДТП, может, или пьянствовал? Ну жена и не скажет, но что-то было, конечно.

— А обязательно что-то должно было быть? — спрашиваю, когда он кладет трубку.

— Ну если человек берет горсть таблеток, которые нужно по одной в день принимать, причем, скорее всего, не ему они и назначены были — явно голова у него не совсем варила.

В диспетчерской бесшумно работает телевизор — Песков обещает экстренное включение Путина, все немного нервничают. Панин звонит Николаю Николаевичу в Кокуй.

— Николай Николаевич, всё, довезли нормально женщину, ну чуть-чуть стала жаловаться на боли, но это стабильно. Сегодня завотделением дежурит сам, скорее всего, они ее прямо сейчас и возьмут. Так что всё нормально, не переживайте, до свидания.

Уезжая, я беру с бригады клятвенное обещание позвонить мне, если что. Но они не звонят.

Это дежурство считается легким: один эвакуированный (хотя и тяжелый), трех пациентов по рекомендации специалистов медицины катастроф районы вывезли сами, 7–8 консультаций — один очень тяжелый (вынесли из пожара), но ни одной ночью.

Виктор Панин оканчивал среднюю школу в Хапчеранге, собирался в политех. Но перед самым выпуском вдруг передумал. Сейчас говорит: «Может, потому что и мама, и бабушка были травницами и в доме всегда висели корешки?» В Москве не остался — отхончик, вернулся к родителям. Сначала работал анестезиологом в Краснокаменске, потом пришел в санавиацию.

— Вы спрашивали про тяжелые дежурства. Они все тяжелые. Вернее — любое может стать тяжелым. Всегда может произойти ДТП с автобусом. Однажды, еще в Краснокаменске, я 11 часов проводил наркоз жертве маньяка, хирурги менялись, а анестезиолог нет.

Но вообще очень тяжелое было, когда я только начинал в Чите работать, у меня в машине пациент умер. Первый и единственный, тьфу-тьфу-тьфу. Я повелся тоже... Его не надо было вывозить. Молодой парнишка, комбайнер, пропахал целый день. Жена молодая, он поехал к ней на «Беларуське», опрокинулся, и его придавило. И он пролежал так до утра, пока светать не начало и пока не нашли его. Это называется синдром длительного раздавливания — там вот это месиво, раздавленные мышцы, они начинают всасываться, оседать в почечных канальцах, в легких. Почки садятся.

Приехали — да, он тяжелейший. Но молодой парень, может быть, если его привезти, всё-таки на искусственной почке вытянет. Рядом молодая жена. Мало того, я еще и жену согласился взять в машину с собой, и на полпути он у меня остановился. Ну реанимировал, заинтубировал. В машине, с водительского сиденья, вот так буквой зю изогнулся. Его качали, качали, качали — бесполезно. Вот это было тяжело.

Надо уметь говорить нет. Вот сейчас я бы его не взял. Хотя кто знает…