«Зайду поставлю свечку, и всё будет ништяк»: 30 наивных вопросов адекватному священнику

Мы собрали в одном месте, кажется, самые популярные вопросы относительно веры и религии. И задали их руководителю информационного отдела Кемеровской епархии диакону Вячеславу Ланскому. По совместительству — адекватному священнику. Мы встретились с ним вне стен храма в абсолютно светской обстановке. В его речи нет и намёка на назидание, он не навязывает в беседе обязательность веры в Бога. Поэтому именно у него мы решили спросить про священников на «Мерсах» и прочих дорогих машинах, про целесообразность строительства храмов на каждом шагу, про допустимость абортов, про ЛГБТ и про существование Бога.

Осторожно! После прочтения у вас навсегда может измениться мнение о священниках.

— Я задавался таким вопросом. Все считают, что раз ты православный, то у тебя нет никаких сомнений. Есть. И сомнения очень серьёзные бывают. Я могу с Богом не соглашаться. Могу спорить. Кризисы — нормально. Предпочитаю быть честным. Почему я должен стесняться, что у меня кризис веры, если у меня кризис? Как у «Ленинграда» в песне: «Бог, ты что, оглох?»

— Сам момент воцерковления, осознания своей веры, на позитиве случается очень редко. Причина простая — когда у человека всё хорошо, он живёт в своей зоне комфорта, ему не нужно разрывать на части и переформатировать свой привычный мир. Приход в церковь — это всегда кризис. Мировоззренческий, материальный, идеологический. Человек понимает, что ему чего-то не хватает.

Церковь — это не только Бог, это ещё и люди. Это очень важный момент. Помимо встречи с Богом, люди общаются друг с другом. Церковь в большинстве случаев — это про социализацию. Здесь всё-таки люди в основном стараются работать над собой. Мы живые люди, у всех есть свои проблемы, слабости, свой характер. Но в целом все стараются контролировать своё поведение. Люди отдают себе отчёт в своих действиях. Поэтому церковь — это больше не о мнимой святости, а о стремлении стать лучше, общаться с такими же людьми, которые осознали необходимость работы над собой.

Я стал священнослужителем, потому что в церкви нашёл инструменты по созданию душевного баланса. Осознал, что могу попытаться и других людей научить жить самим с собой. Поэтому после окончания школы я выбрал не поступление в КузГТУ на горный факультет, а поступил в семинарию.

— У нас есть люди, которые стараются осознанно вести христианский образ жизни. А есть те, кто обращается к вере только тогда, когда случается какая-то беда. Они думают: «Сейчас зайду, поставлю свечку, и всё будет ништяк». По сути, это язычество, стилизованное под христианство.

Есть, конечно, ещё и фактор страха. Я страдаю, на всякий случай поставлю свечку, и после смерти всё точно будет хорошо. Часто это оказываются те, кто начинает чувствовать свою неизбежную кончину. Возраст может быть разным. Вдруг ты понимаешь, что у тебя проблемы не только со здоровьем, а проблемы с бытием. Осознавая грядущую неизбежность, люди поворачиваются к церкви. «Поставлю свечку, а вдруг чего».

Сложно давать оценку, насколько этот способ действенен. Но в любом случае за стремлением человека прийти в церковь, поставить свечку, заказать богослужение за своих близких кроется какое-то искреннее чувство. Даже приходя в церковь по-язычески, разово, ради реализации каких-то своих вполне земных желаний, человек делает определённое усилие над собой. Для любого человека, особенно молодого, переступить порог храма очень сложно. Это определённая интимность.

— Я общаюсь с одной спортивной организацией, и ребята перед важным турниром приходили на молебен в собор. Естественно, это не по принуждению всё. Пришли только те, кто хотел помолиться перед турниром и попросить Божьего благословения. Были ребята разных возрастов: кому-то 12, кому-то 14. 12-летние абсолютно искренне стоят, крестятся, участвуют в богослужении. А 14-летние ребята входят в другую стадию формирования психики. Они смотрят не на происходящий вокруг процесс, а друг на друга и ловят реакцию друг друга.

Даже здесь они пытаются самоутверждаться в своей среде, своей культуре, в своём сообществе. Наедине ты можешь с одним из ребят поговорить абсолютно искренне про Бога, но в обществе он будет стоять и смущаться. То есть это интимный мир человека, который он не готов открывать для других.

Это можно сравнить с первыми отношениями юноши и девушки. Всё начинается с дёрганья косичек, с троллинга, который в некоторых случаях переходит в буллинг. Это стадия отрицания. Потому что человеку кажется, что если он будет искренним, покажет свою любовь, то будет слабым. «А я не могу быть слабым». Если ты ходишь в церковь — ты показываешь кому-то свой внутренний мир, который ты можешь от других прятать. Сам факт прихода в храм говорит о том, что человек что-то ищет. Этот поиск заметен окружающим. И может трактоваться как слабость.

— Тут можно Достоевского вспомнить: если Бога нет, то всё можно. Ты живёшь, веришь в существование Бога, но рано или поздно эта вера потребует от человека каких-то действий, какой-то работы над собой. А если тебе комфортно так, как живёшь сейчас? Идея существования Бога будет для тебя раздражающим фактором. Поэтому проще сказать, что Бога нет, живу как хочу, работать над собой не буду. Работа над собой — это признание, что ты несовершенен.

Аналогия с искусством: культура тоже предполагает не только приятное времяпрепровождение, но и какую-то работу над собой. Идёшь в художественную галерею, смотришь картину и не просто наслаждаешься, а проникаешь в ту идею, которую заложил автор.

— Православие у всех разное. Притом что мы все едины. Возьмём Евангелие. Четыре книги о жизни и служении Иисуса Христа. Во всех четырёх Евангелиях сделан абсолютно разный акцент. Если уж для ближайших учеников он открывался так по-разному, то для нас-то тем более. Мы все разные, поэтому тоже обращаем внимание на разные вещи. Кому-то близка мысль социального служения, кому-то будет интересен путь духовного развития, например аскетика. Кто-то акцентирует внимание на борьбе со своим грехом, а кому-то нравится эстетическая сторона жизни богослужебной. Есть много факторов.

— У апостола Павла был хороший индикатор праведности: если человек говорил, что он любит Бога, но ненавидит своего ближнего, то он врёт. Нельзя любить того, кого ты не видел, и ненавидеть того, кого ты видишь каждый день.

— Мне помогает. А иногда погружает в ещё большие пучины кризиса. Опять-таки, это связано с моей внутренней цикличностью, с моим внутренним развитием. Прошлый кризис у меня тянулся год. Была очередная переоценка мира, ценностей.

— Не вижу трагедии в том, что традиции, которые ассоциируются с христианством, стали народными. Ярлыки вешать не буду. Они могут очень легко меняться. Можно здесь вспомнить, раз уж я поп, историю двух разбойников, которых вместе с Христом распинали. Один начал его оскорблять, мол, раз ты Бог, сойди с креста, и мы тебе поверим. Второй первому сказал, что «нас-то с тобой за дело повесили, а его нет». Это как раз-таки свидетельство внутреннего перерождения, изменения. Поэтому нельзя сказать, что люди, отмечающие Пасху в дань традициям, останутся на том же уровне духовного развития. Надеюсь, мы просто будем жить осознаннее.

Мне как-то в Пасху в «Инстаграм (запрещённая в России экстремистская организация)е» попался пост одной девочки, которая покрасила яйца, испекла куличи и подписала снимки, что любит этот праздник, но без «всякой мифологии». Я, на самом деле, ничего страшного в этом не вижу. В идеале, конечно, донести бы до людей, что они вообще празднуют.

Для многих людей и крещенские купания, и Пасха — не религиозный компонент. Это компонент национальной культуры. Я русский, а значит, я православный. Есть такой момент, когда религия становится маркером национальной самоидентификации человека. Это просто традиция, не более. Менталитет простого человека, который с уважением относится к каким-то традициям своих предков, таков: деды красили яйца в Пасху, и я буду. Это ж хорошая, добрая традиция. Но религиозного смысла в празднование Пасхи они не закладывают.

Но, буду честен, меня не радует огромное количество людей в церквях на Пасху и очереди на крещенских купаниях: уже через день они вновь забудут о христианстве. Но вместе с этим я радуюсь, что есть перспектива серьёзного разговора с людьми о жизни. Даже не в контексте исполнения каких-то религиозных предписаний, а в контексте их призыва к осмысленности жизни.

Проще жить, считая, что ты грешил весь год, потом окунулся в прорубь и обнулился. В этом плане быть католиком проще. Ты сколько-то раз нагрешил, столько же делаешь добрых дел, и всё. Всё хорошо. Православие с его выстраиванием хрупкого душевного баланса в каждый момент времени куда менее понятно среднестатистическому человеку.

— Приходит человек на исповедь в первый раз. Говорит, вроде бы исповедоваться нужно. Хотя «я вроде бы никого не убивал, сильно не ворую, жене особо не изменяю». Человек может считать себя классным, но у него где-то в глубине души всё равно будет этот червь сомнения. И есть соблазн от этих терзаний избавиться. Приходит в церковь, считая себя идеальным, но вроде как бы и сделать что-то нужно, чтобы червя своего заглушить. И здесь начинается работа над собой. Ну или ты просто удовлетворяешь червячка тем, что ты ходишь в церковь, и уже этим классный.

Меня жует крокодил за ногу, а я думаю, что всё хорошо. Пока человек не увидит этого крокодила и не начнёт с ним бороться, к нему не вернётся душевный комфорт.

— Это мода на позицию. Мне было бы интересно пообщаться с осознанным атеистом. Не с тем, который выучил набор фраз из учебников института марксизма-ленинизма и ходит ими блистает. А с человеком, который имеет систему мышления в атеистической идеологии. И не с целью победить в дискуссии, а чтобы действительно понять его философскую позицию.

Сколько человек раньше себя провозглашали православными, столько же провозглашают себя атеистами теперь. Причины могут быть даже политические: раз власть лояльна к православным, значит, я точно не буду православным. При этом у людей может не быть никакой философской системы. Но вопрос религиозной принадлежности — это вопрос философии всё-таки. Вопрос самоопределения человека: кто я, что я делаю в этом мире и куда иду.

— Есть такой христианский мыслитель Сергей Фудель. Он неоднократно был репрессирован по религиозным убеждениям, а не за антисоветскую деятельность. Он как раз и рассуждал о том, может ли вера быть вне церкви. Пришёл к выводу, что может. Я вслед за ним считаю, что вот эти границы церкви как организации и церкви как мистического тела Христова, вокруг которого мы объединяемся, они не совпадают. Естественно.

Организация значительно шире и больше, чем та церковь, к которой мы стремимся.

Например, в молитвах перед исповедью священник читает такие слова: «Соедини и примири его святей твоей церкви». То есть, совершая грех, человек выпадает за границы вот этого мистического тела Христова. Перестаёт быть членом церкви. Сохраняя имя христианина, христианином по сути он не является. Но опять же нет здесь общего предписания. Раз ты православный, то делаешь это и это. Нет. Ты можешь делать и то, и то, но, например, меру поста или какого-то другого духовного упражнения определяешь сам, консультируясь со своим духовным наставником. Если человек реально работает над собой, то у него все шансы быть в церкви небесной.

— Принадлежность к клиру, к духовенству, не гарантирует того, что человек в данный момент ведёт работу над собой. Это не гарант того, что он будет знать догматическую систему церкви. Мы все живые люди. Священники тоже. В этом и кроется загвоздка.

В 90-х годах общество во многом объединилось вокруг церкви, превратившись из воинствующих безбожников в христианскую нацию буквально за несколько лет. Причастность к такой массовой картинке не означает, что ты ведёшь работу над собой. Резкий формальный рост церкви существенно опередил рост духовного института. Это как с подростками, которым паспорт выдают в 14 лет, а право голоса появляется только в 18. Потому что его воля, ум, интеллект ещё формируются.

Так же получилось здесь. Огромное количество абсолютно искренних людей пришли в церковь. Но не все были готовы к работе над собой, к преодолению своих кризисов. Кто-то поэтому лишь формально был причастен к церкви.

— Подавляющее большинство приходит в церковь абсолютно честно и искренне. Это верующие люди. Но в какой-то момент происходит надлом, выгорание. Постоянное стремление заставить свою природу работать не так, как она привыкла, не зная алгоритмов, приводит как раз к тому, что человек ломается. Все эти истории про то, как мы грешим, зачастую как раз обусловлены тем, что человек сломался. Но сам себе боится честно в этом признаться. Не может сказать, что больше не может жить так, как он жил. Есть люди, которые привыкли быть священниками, они не знают, а как вообще иначе жить.

Если у священника происходит выгорание и видно, что он сам с ним не справляется, то ему постараются помочь. Если для него будет полезна смена социума, его могут перевести из одного прихода в другой, сменить географию служения, для стабилизации внутренней дисциплины могут наложить прещение (наказание — прим. ред.).

Например, не разрешать в течение какого-то времени совершать богослужение. Это часто становится работающей мотивацией, чтобы взять себя в руки. Иногда это может выглядеть и ощущаться бездушной системой, но посыл здесь другой — помочь человеку разобраться в себе. Крайняя мера — извержение из сана. Такое бывает. Жизнь после сана бывает разной: человек находит себе новую специальность, но некоторые стремятся остаться в «помогающих» профессиях. Кто-то переквалифицируется в психолога, кто-то идёт по пути коучинга. Но лично мне было бы сложно консультироваться по важным жизненным вопросам у того человека, который перечеркнул свои убеждения.

Часто бывает так, что выгорание человека совмещается с его моральным падением. Он думает, что его точно сейчас лишат сана, и уходит сам. При этом это происходит с очень громким хлопком двери и последующей резкой критикой церкви. В таких историях при детальном анализе выясняется, что у священника произошло выгорание, он не смог справиться со своими кризисами и стал вести аморальный образ жизни. Настолько аморальный, что он никак не был совместим со служением.

— Само по себе стремление получить сан вполне нормально. Но, как и у всего в этом мире, у такого желания могут быть конструктивные и деструктивные основания.

Если человек становится священником из искреннего убеждения помогать людям, культивировать добро и хоть как-то снизить ауру всепоглощающего зла, то я не вижу в этом ничего плохого. Конечно, даже и благие намерения могут измениться в процессе. Построили огромный храм, человек туда пришёл и тут же стал святым, то есть особенным, предметом пристального внимания. Он должен быть святым для тех людей, которые наблюдают за ним из-за забора. А вот если при этом у него внутри возникнет ощущение уникальности: «О, а я-то святой!» Очень страшно, когда человек начинает оценивать себя так.

Важно разделять самосовершенствование и самость. Это разные вещи. Самосовершенствование имеет какой-то вектор и куда-то направлено. А самость — это когда все векторы ты замыкаешь на себе. И стремление к сану как попытка компенсировать свои комплексы и недостатки авторитетом Церкви — это серьёзная болезнь. От таких священников лучше держаться подальше самому и дать об этом знать другим людям, в том числе и ответственным за кадровые вопросы на местах.

— Что касается убранства храмов, того же богослужения, торжественности, пышности и одновременно строгости — это русский менталитет. Если храм, то обязательно огромный. Если купола, то обязательно золотые. Если иконостас, то до самого купола. Ни у сербов, ни у сирийцев, ни у греков нет такого.

Что парадоксально, люди негативно относятся к этому «дорого-богато» в храмах, но, как только речь заходит о строительстве нового, прихожане сами хотят видеть нечто масштабное и торжественное. Есть община, туда входит определённое количество людей, и храмы там строят именно под них.

— Церковное общество. Да, оно тоже может ошибаться. Если церковь «болеет», то это видно по тем святым, которых канонизируют.

Почему церковь вообще дорожит этой традицией святых? Это те люди, которые были признаны абсолютными авторитетами церковной жизни в конкретный период. И ведь у нас не только же иерархи святые. Есть те, кто просто ушёл в лес, молился. Смотришь на его судьбу и понимаешь: этот человек действительно достиг таких отношений с Богом, к которым нам нужно стремиться.

— Сложный вопрос, если отвечать честно. У меня порой складывается впечатление, что нас и правда воспринимают как людей, которыми легко управлять. Не только сторонние наблюдатели так считают, но и некоторые общественные и политические группы, даже система государственного управления. Да, кто-то из христиан больше погружен в политику, кто-то меньше.

Но если говорить о подлинном значении церкви, то это вообще не про политику. Православный — это не значит, что он безропотно опустил голову и пошёл выполнять сказанное. В голове свеж пример Черногории, где в позапрошлом году как раз-таки церковь стала главной оппозицией действующей власти. Потому что тот вектор, который там пытался выстраивать политический долгожитель Мило Джуканович, был неприятен народу. Он ущемлял церковь в возможности совершения ею полноценной церковной жизни. Сотни тысяч местных жителей, ассоциирующих себя с церковью, выходили на улицы, чтобы высказать свою позицию.

Церковь — не только религиозный, но и крупный общественный институт. Безусловно, мы взаимодействуем с государственными и другими общественными учреждениями. И в рамках действующего правового поля и во взаимодействии с органами власти мы можем расширять масштабы нашей деятельности. Например, организовать приют для детей или кризисный центр для нуждающихся в поддержке беременных женщин или же благотворительную трапезную. Церковь — это про совершенствование человека на пути любви, про нечто самобытное.

— Часто в инфополе священнослужители попадают из-за какого-то негатива. Например, очень спорных жёстких высказываний. Здесь можно вспомнить протоиерея Дмитрия Смирнова, отца Андрея Ткачева. Они высказывали какие-то крайние взгляды, которые как минимум спорны с точки зрения православного вероучения. Но их слова разлетаются на ура, индексу цитируемости Собчак может позавидовать.

И в то же время никто никогда не напишет и так сильно не растиражирует какие-то правильные, умные мысли. Пьяный священник за рулём же интереснее, чем священник, который организовал центр по реабилитации наркозависимых и помогает людям. Хайп интереснее, чем доброе дело. Поэтому у большинства складывается мнение, будто бы все священники такие же, как и герои хайповых новостей.

— Есть вещи, в которых это может сработать. Но это не принципиальные с точки зрения веры вещи. Например, надо храм в пандемию закрыть. Значит, надо. Хотя было много тех, кто был против. При этом каждому возражающему объясняли, почему это важно. Будь у нас не соборный, а демократический принцип, то все проголосовали бы против закрытия храма в самый пик коронавируса. Да, закрывать рекомендовал патриарх, но не во всех епархиях такое решение приняли. Где-то на местах посчитали, что это слишком суровое требование для текущей эпидемиологической обстановки. И никого не лишили сана, не запретили в служении.

— Если ты прочитал молитву от коронавируса, необязательно, что она сработает. Что она постулирует? Во-первых, мы молимся о том, чтобы всё прошло мягче, чем может пройти. Во-вторых, мы молимся, чтобы люди не впадали в панику из-за этого. Мы живые люди, у прихожан есть потребность в такой молитве.

Например, хочет приход построить храм. Они собираются и молятся о том, чтобы построить храм. Они могут его даже не построить, но они собираются и молятся. Воспринимают всё происходящее как промысл божий, делая всё максимально от них возможное, но принимая все обстоятельства.

— Если бы решал лично я, то не каждую инициативу о строительстве нового храма я бы поддержал. Основная масса людей в храме собирается на воскресную литургию. Учитываем ещё сезонность. Летом людей в храмах меньше, зимой — больше. Многие уезжают жить на дачу или в отпусках, поэтому такая статистика.

— Можно в огромном количестве жертвовать деньги на строительство храмов и думать, что у тебя всё будет классно. А можно их жертвовать просто потому, что хочешь. И не ждать какого-то воздаяния там. Да, за каждого благотворителя, строителя, жертвователя храма молятся на богослужениях. Просто, чтобы этим людям было хорошо: неважно, здесь они или в вечности.

Часто говорят, что особенно преуспевают в храмостроительстве воры, которые таким образом покупают себе всепрощение. Не могу с этим согласиться. Когда я общаюсь с человеком, который хочет внести пожертвование, сразу говорю: «Не думай, что ты покупаешь себе билет в царствие небесное».

— Скажу честно — это настолько расхожий стереотип, что я был бы рад, если бы процентов на 20 хотя бы это соответствовало действительности. Говорю как человек, который третий год выплачивает кредит за «Рапид». Но бывают ситуации с дорогими машинами в качестве презента священнику. И тут тупик. Его нежелательно продавать, потому что человек обидится и перестанет приходу помогать.

А еще здесь стоит сказать, что наличие священного сана не гарантирует, что человек вдруг сразу стал бесстрастным. Это первое. Может подумать, что он в целом-то классный, а «Лексус» — подтверждение. Когда человек упёрся в потолок очередного кризиса, он удовлетворился пребыванием на этом уровне. Дальнейшая турбулентность стала ему тяжела и неприятна, а там с повышением уровня духовного развития турбулентность может увеличиваться. Это очень грубо говоря. То есть сложность этих искушений реально подрастает. Тварь я дрожащая или право имею? Достоин я получить этот «Лексус» или подумать, прежде чем принимать такой подарок?

Вопрос: как вы поступите на месте священника? Я лично не знаю. Подобные истории меня ещё не касались. Но знаю священников, которые отказывались от таких подарков, как автомобиль. Аргументация была простая: я не могу.

— Для меня блудник и гей, например, стоят на одной ступени. Нет разницы, как человек удовлетворяет свою блудную страсть. Кто объект его страсти — это уже второй вопрос. Как тебя разрушает алкогольная зависимость, не вид алкоголя, а именно зависимость, так и здесь.

— Мы же все адекватные люди, понимаем, что не каждый секс заканчивается зачатием. Для удовольствия — пожалуйста. Во-первых, бывают медицинские противопоказания к зачатию. А ещё, например, после кесарева сечения только абсолютно безответственный человек, который любит только себя, будет заниматься сексом с женой без контрацепции. Зная, что ей нужно несколько лет на восстановление, а в противном случае она может погибнуть.

— В целом я противник абортов. Но есть ряд факторов, которые его оправдывают. Внематочная беременность, например. Как здесь можно рассуждать об уместности аборта, если тебе нужно спасти свою супругу? Да, увы, бывают ситуации, когда приходится делать такой выбор.

— Мужчина главный не в плане вседозволенности, а в плане ответственности. На венчании мы же говорим: «Мужья, любите своих жён, как и Христос возлюбил церковь и предал себя за неё». Идеально, чтобы любовь была сформирована вот в таком безусловном варианте. Двое становятся одним. Это крайне сложно, но возможно.

Любовь — это не когда всё хорошо и легко. Любовь — это познание себя, своего человека через знакомство со скелетами в его шкафу, через смелость открыть свой шкаф другому человеку. Люби другого полностью, но не растворяйся в нём полностью. Иногда мужчина обвиняет женщину в том, что, допустим, распался брак. Но виноваты оба. А ответственности за это больше у мужчины.

— Если прихожане зайдут в церковь и увидят священника-женщину — не примут. Это некая психологическая предрасположенность и обусловленность. Понятное дело, что я могу сказать: «Так исторически сложилось, из Ветхого Завета пошло, перетекло в Новый», но для меня самого это не ответ.

Бог сознательно установил, что священником должен быть мужчина. Женщины и мужчины по-разному воспринимают различные ситуации.

Она в церкви может быть сестрой милосердия, то есть заниматься социальным служением. Мужчина всё-таки более рационален в своей вере. Женщины больше склонны к эмоциональности и в крайних случаях — к экзальтации.

Церковь не против женщины-президента, женщины — владельца крупной бизнес-империи, женщины — настоятельницы крупнейшего монастыря. Как, например, в Дивеевском монастыре. Там живут 700 монахинь, десятки священников, которые находятся в подчинении настоятельницы. Но даже здесь богослужения могут совершать только избранные особым образом мужчины.

— Я достаточно скептичен в жизни, я не верю, что по мановению волшебной палочки можно что-то изменить. Я живу совершенно иначе, не ожидаю какого-то чуда. Но когда это чудо действительно происходит.

Если посмотреть на свою жизнь философски, видно какой-то вектор, по которому тебя ведёт, я скажу: «Бог». Вы скажете: «Мироздание, судьба, Вселенная». Я могу быть с чем-то не согласен. Но если уж я доверяю Богу, даже когда мне больно, даже когда чего-то лишаюсь, в эти моменты всё само собой как-то налаживается. Это невозможно потрогать, пощупать, линейкой измерить. Только чувствовать. Люди тоже могут это чувствовать, но не осознавать.

Задача христианства в том, чтобы человек стал целостным, гармоничным, осознанным. Чтобы он мог выстраивать свои отношения с другими личностями, с Богом, с миром через вот это понимание целостности.