Когда же им, капиталистам проклятым, пусто станет — образование в 90-е

Две разные страны. Две разные системы образования. В 1990 году ещё была жива пионерия и многим не верилось, что через пару лет красные галстуки отменят, из школ вынесут все портреты и скульптуры Ленина, а старшеклассники будут отказывать вступать в комсомол. Реформы обрушились на страну, меняя, в том числе, и систему образованию. Перелом жизни. Смена ценностей.

О том, каким был 1990 и последующие годы в образовании Забайкалья, из уст тех, кто учился и учил в то время.

«...В школу я пришла учиться в 1980 году, а закончила её в 1990 году. Практически это были две разные страны. Если в начале моего школьного пути «тёти» и «дяди» вовсю строили коммунизм, - я хорошо это помню: «когда же им, капиталистам проклятым, пусто станет, чтоб их там всех...» - и, казалось, до него рукой подать, то за несколько лет до нашего выпускного стало ясно уже всем, что «не получилось».

В восьмом классе, это был 1988 год, я не стала вступать в комсомол по причине осознания глупости этой идеи как отжившей себя. До этого была, как и все приличные дети тех времён, пионеркой, хорошисткой. Когда сошла на нет пионерия, этого момента не помню. Завуч тогда была кандидатом в члены КПСС, и, вроде бы, её приняли. Но мы, старшеклассники, говорили между собой, что это ей так, для карьеры, может пригодиться и что она, конечно же, сама «всё понимает».

С 1986 года школьники стали позволять себе некоторые вольности, например, неявку на демонстрацию 7 Ноября, появление в школе без пионерского галстука или комсомольского значка, а то и вовсе не в форме. Старшеклассницы всё смелее надевали серёжки, красили ногти и делали макияж. Такое происходило и раньше, но именно в том году закрепилось как массовое явление . В разных школах разными педагогами это воспринималось по-разному. Кто-то мог и не заметить или сделать вид, что не заметил, а кто-то стыдил в очень жёсткой и совершенно бестактной форме, отправлял умываться, переодеваться или хотя бы расчесаться.

В обществе был серьёзный идеологический разброд, и дети чувствовали эту двойную мораль. Вроде официально жили по старым ценностям: «главное, чтобы, человек был хороший», «без труда не вынешь рыбку из пруда», «не место красит человека, а человек место». Но когда посыпался карточный домик социализма, у людей, у простых обывателей проснулся интерес к материальному, конкретный интерес. Дети со свойственной им прямотой обсуждали, чьи «родаки» что могут «достать», и как стрёмно жить в «деревяшке».

Однако, если вернуться к теме образования, как бы там ни было, видя жизнь своих родителей, мы заканчивали школу в 1990 году с глубоким убеждением, что если ты получишь высшее образование, то уж точно в жизни не пропадёшь. Будет у тебя и работа, и зарплата, и квартиру дадут.

Символом высшего образования, так сказать, эталоном его, считался филфак, многие выпускницы которого впоследствии по причине невостребованности и мизерных зарплат в школах стали обычными читинскими продавщицами всего, что угодно. А тогда профессия бухгалтер особо не котировалась, поскольку получить её можно было в техникуме, как говорится, «особого ума не надо». На поваров, швей, сварщиков, токарей и парикмахеров учились, как правило, те, кто в силу умственных возможностей не тянул институт. Тогда так казалось. Сейчас это воспринимается по-другому. Врач, учитель, инженер - было стабильно для абитуры. Юрист - всегда престижно. Появились новые специальности - психолог и эколог. Казалось, что это просто профессии будущего, что они станут ажиотажно востребованы. Не стали. Про платное поступление в учебные заведения речи не было, сдавали выпускные и вступительные экзамены, набирали баллы. Конечно же, блат был всегда, но в пределах разумного...»

«Пионерию я помню, хотя совершенно не помню, как это все закончилось. По-моему, у меня совпало с переходом в среднюю школу, а начальная школа прошла в полной пионерии, несмотря на то, что она закончилось в 1992 году. Наша учительница была довольно старой и, видимо, не смогла перестроиться. Хотя, мне кажется, и вся школа не чувствовала надвигающихся перемен, и все в ней предпочитали действовать по старинке.

Я помню, как нас принимали в пионеры. Мы, действительно, были последним годом, когда это делали, последними пионерами, хотя это было уже в 1992 году Принимали партиями, по успеваемости. То есть, это длилось несколько дней: сначала приняли отличников, потом, кто учился похуже, и обязательно были те, кого не приняли. И я помню, это было позорно. Ещё для пионеров были дома с ветеранами, закреплённые за классом, и нужно было помогать пожилым людям.

Отличникам поручали двоечников, которых нужно было подтягивать. У меня и ещё нескольких отличников была Света Волкова, настоящая двоечница, и мы реально старались заставить её учиться, ходили к ней домой. Ещё были всякие обязанности: кто-то отвечал за сохранность учебников, должен был время от времени проверять у всех и заставлять подклеивать, если что. И была девочка, ответственная за поведение на перемене. В её обязанности входило докладывать, если кто-то сказал плохое слово, например. И я помню, как мы хором бежали и кричали учительнице, что Лена Стребняк (ответственная за поведение) сказала: «Дура!». Ещё сдавали макулатуру, соревнуясь с другими классами. В общем, как носили галстук, я помню, но как это закончилось не помню».

«Девяностые годы. Развалился Советский Союз. Наступило безвременье. Денег не давали на материально-техническое снабжение. Разрушились все общественные организации, на которых школы держались. Это мораль школы, её воспитательная работа. Приходилось искать новые пути в организации воспитательного процесса. Школа, прежде всего, несёт воспитание, потом уже обучение. Ушла атрибутика советских времён. Пионерия, комсомол — всё рухнуло. В основном, всё держалось на учительстве, на энтузиазме учителей. Особенно у нас, в Забайкалье. Мы до сих пор выполняем только указания, а вот поддержки, например, материальной мы не чувствуем.

Люди из образования уходили, те, кто нашёл себе работу в другом месте. Зарплаты перестали платить, а та, которую платили, была мизерной. Остались в школе не те, кому деваться некуда, а остались люди, которые родились, выросли и умрут учителями.

Из села поехали люди. Работать было негде. Совхозы не работали. Люди начали уезжать, повезли с собой детей.

Пионерия рухнула разом. Не постепенно. Мгновенно. Обвалилась, и всё. Пионерия несла коммунистическую мораль, а тогда, в начале 90-х, коммунистическую партию вообще же запретили. Год или два её не было. Убрали всю атрибутику — всех лениных. Детям было не до этого. Я не помню их сожаления — нет, да и нет. Особых переживаний не было.

Но ничего, выжил народ. Дай бог, чтобы этого не повторилось».