Старший краснофлотец Прасковья. Паня. Пашенька

«А это Алёша, внучек мой, а Алла, жена его, моя внученька, а сын их Матвейка, мой правнучек», - знакомила меня со своей семьёй Прасковья Алексеевна Антипенко. У бабушек всегда так – сначала полагается обозначить, кто есть кто в родове. Чтобы всё чин по чину.

Ей в этом году – девяносто лет. Ветеран, долгожитель, да ещё и разговорчивая такая – хрестоматийный герой для журналистских сюжетов и текстов. Дома порядок, дочь помогает по хозяйству и вспоминать детали, когда речь заходит о прошлом. «О войне вам рассказать?» - спрашивает Прасковья Алексеевна весело, мол, зачем вы ещё сюда ходите. Ах, как она скора на остроты – любо-дорого слушать.

Вызывают мужа моего, Георгия Фёдоровича, и спрашивают, ну, что, товарищ Антипенко, в отпуске давно был? С 38 года я не был на Родине, ни разу в отпуске с тех пор, говорит он. А на дворе 47-й. Сам он с Украины у меня, Черниговской области, из города Новгород-Северский. И вот дали ему отпуск, поехали мы на Украину погостить. А там… Всё, всё разбито. И мать же его была всю войну в оккупации. Всю войну. С первого дня до последнего.

Приехали туда, он показывает - вот здесь учился до войны я, вот моя родина. Он на счетовода выучился тогда, работал. Снимал квартиру. А у старшего брата была своя квартира и трое детей. Когда наши войска пришли, он пошёл с ними на Германию и погиб в Польше. В 45-м году. Так вот у нас был картонный такой чемодан, везли с собой бельишко, то-другое. Он посадил меня на него на базаре, сказал ждать. А сам пошёл свою квартиру посмотреть. И я стала ждать.

Прасковья Алексеевна родилась в Татаурово. А корни – украинские. Прадед и дед её были священнослужителями на Украине, характер имели суровый, поссорились с кем-то из своих «сослуживцев» да так, что до драки с попами. За что и получили ссылку до Хабаровки, теперь Хабаровска. Там они отбыли три года, и им разрешили вернуться. Поехали обратно, успели добраться до Читы, и тут им попался татауровский крестьянин. Они обратились к нему, где бы лошадей поменять, а он их начал расспрашивать, что да как. «Тут они расплакались, рассказали своё прошлое, он их пригласил в село Татаурово».

Так с помощью божьей да того крестьянина обзавелись хозяйством. Потом коллективизация, а тем, кто в колхоз не вступил – налоги. Забрали коровёнку, кобылёнку, отец Пашеньки плюнул, да поехал в Дровяную – нашлась ему работа на железной дороге. Прасковья к тому времени пошла в третий класс. В Дровяной закончила семилетку, собиралась ехать учиться. И тут война.

Квартиры его уже не было. Разбомбили. Пошёл к брату, там девочка: «Ой, дядечка Егор, дядечка Егор! Папочки-то у нас нет, его убили. А мама поехала, Витю повезла в Чернигов в больницу. Витя у нас не говорит. Говорил, а когда бомбёжка была сильная, он оглох. С тех пор не говорит».

Побежал он к администрации, откуда собирались в больницу возить. А невестка его, Саша, увидела, соскочила, разревелась: Грицько погиб, нет Грицька! Дал каких-то ей денег, проводил. Вернулся ко мне, уж не знаю, сколько я на том базаре просидела. А мама его ушла в Слободу. И он говорит, пойдём, мол, в деревню. Туда километров 50 надо было, а у меня, понимаешь, тапочки, как домашние тогда. Не дойду, думаю, но вижу – сердце у него бьётся. Шли ночь с ним. А там полоса брянских лесов, ещё были бандиты тогда, власовцы. Страшно, а мы идём. Мимо Николаевского. «Тут дядя Игнат живёт, - говорит, - пойдём до хаты, передохнём». А хаты-то нема. Разбомбили всё.

И тут война. Паша – подросток уже порядочный, к 18 годам подбивалось. Устроилась в леспромхоз. А потом войска уже под Москву пришли. И потянулись с Дальнего Востока эшелоны на защиту Москвы. И собрали девчонок, мальчишек, Пашиных ровесников, повезли в Улёты в военкомат. Была она «здоровая, как лошадь», определили – ПВО Тихоокеанского флота. В Чите отвели на вокзал. Новобранцы ждали эшелона с востока на запад, а погрузили их в товарняк, что ехал с запада на восток. Сколько добирались до Владивостока, не упомнить. Загонят эшелон в тупик, надо ждать – тогда главными были те, что спешили в Москву. Их пропускали.

Во Владивостоке месяц изучали военные уставы: строевой, боевой, дисциплинарный. А как месяц миновал, отобрали 150 девушек, повезли до станции Приморская, там выгрузили и повели дорогой. Так определилось место службы – полуостров Де-Фриз в заливе Петра Великого.

И снова за уставы. А потом привезли тридцатисемимиллиметровые зенитные автоматические пушки. Прасковья Алексеевна тут вздыхает: «Пушки-пушки…». Молчит минутку. «Меня определили в пушечный расчёт заряжающей, я же крепкая была. А расчёте ещё первый наводчик, второй наводчик, первый прицельный, второй прицельный. А я знай – подавай патроны. Ну, учения, всё время учения. Ночи всё время бессонные, тревога за тревогой. Без конца. Сейчас я говорю – мучения, а тогда бегаем. Винтовки дали со штыком. Противогазы. Ещё на шее бинокль».

Пока тренировались, уж пушки устарели. Их заменили на «сорокопятки» - сорокапятимиллиметровые американские орудия. И перебазировали охранять аэродром в составе 99-го дивизиона, где стояли боевые самолёты – истребители, бомбардировщики, штурмовики. Там Паша Раткова познакомилась со своим будущим мужем – Георгием Антипенко. Он был комбатом, ухаживал: «Приходил на батарею, встречаемся, целуемся, но до большого не доводили».

На аэродроме стала Прасковья разведчиком: поднимается самолёт, а она докладывает, какой марки самолёт, скорость его, высоту, дальность полёта – всё на слух!

«Вот уж 45-й год, а мы уже вымотаны. Грех сказать, но и утаить нельзя. Ждём со дня на день, когда там кончится война. Господи, ну, когда там она уже кончится. Тревога за тревогой без конца. Комбат наш уже замучился с нами: «Бабы, когда же я от вас избавлюсь!» - смеётся Прасковья Алексеевна.

Когда объявили Победу, Паша стояла на вахте. Телефонистка выскочила – война окончилась! Зачитали приказы, а вечером отпустили на танцы в гарнизонный клуб. Май прошёл, июнь прошёл, июль прошёл – а девчат не отпускают. Август.

Значит, к матери. Дошли. Стучит у хату свою, в дверь, никто не отзывается. Но смотрим, лупанчик загорелся в окне, лупанчик – это бутылочка с керосином, фитиль там, он и горит. Мать его спрашивает, кто там. Он отвечает, а она: «Егора моего нема, его немцы отмотловали. Вон у соседей уже наготовали, Ваньку ждут. Ты – Ванька, шагай». Кое-как открыла, пустила, посмотрела-посмотрела, хоп и упала в обморок – сына увидела живого.

А поутру, ещё и не рассвело, слышим – идут и идут к ней люди, соседи деревенские: что у тебя лупанчик горит? Егор приехал! Егор приехал. Поуходили, опять идут бабы. Несут молоко, простоквашу, творог, хлеба не было тогда – лепёшки картофельные несут: «А як же ж они узнали, что ты не погиб, тебя кормить надо, а у меня нечем».

Погостили. Хлеба купили на базаре в Гремяче. Погреб сделали, то-сё. Надо возвращаться в часть. И пошли мы снова со слободы пешком. Ой, как добирались. Да заехали, наконец, в Читу, к моим родственникам, а там уж они от меня отвыкли.

8-го августа на ночь Паша стояла на вахте, самолёты полетели – с её аэродрома, с дальнего поднялись. Страшно. Обратно уже летели не так, возвращались вразнобой. Отбомбили Северную Корею, началась война с Японией. А потом и батарея Прасковьи Ратковой начала готовиться к десанту, поехала во Владивосток, куда десантные корабли подошли. Погрузились. Дали сигнал ночью плыть в Корею, а там уже бои идут.

Тут она плачет. И ты вся нараскоряку: метнуться, обнять, за руку схватить. Кожа на руках – тонкая, словно пергамент. На лице – глубокие морщины, брови густые, глаза яркие, пронзительные. «Тяжело вспоминать», - будто извиняется.

Корабль, на котором Паша отправилась, подошёл к порту Юки. С берега стреляют. А второй шёл на Расин, да подорвался на американской мине. Что тут началось: «Бабы кричат, мужики молчат!». Страшно. Выгрузили их кое-как, а Паша направилась дальше – в Сейсин. Порт горел. Всё в дыму было стояло – света белого не различить, утро-день - непонятно. Только запомнилось большим, красным шаром солнце.

2 сентября японцы подписали капитуляцию. Войска начали выводить, но Георгия Антипенко не отпускали – надо было поддерживать в Корее мир. От себя он Прасковью отпускать не хотел. А когда поехал сопровождать демобилизованных зенитчиц, врача в госпитале, где лежала по болезни его будущая жена, строго наказал никуда её не выпускать. Полгода ещё служил он в Сейсине. Потом был Гензан.

Помню в Сейсине старшина нас отправлял собирать каски. Его собирались демобилизовать, а у него склад был под началом. И касок не хватало. Посылал собирать с убитых, где бои шли. А там они страшные были, девочку нашу растерзали там, убили.

Ещё помню, мы уже на границе жили, заходит знакомый офицер, Шлюпкин фамилия. Он тогда ещё на аэродроме с нами служил. Узнал и говорит: «Да я тебя хотел давно в тюрьму посадить». А он раз увидел, как мы с подружкой вылазили из самолёта, что нам тогда макетами служили, разбомбленные уже. Там шёлковую обшивку салона обрывали и лифчики шили себе. Он нас увидел, но не поймал. Напугались тогда: «Георгий, а Георгий, Паню в тюрьму посадят!». Но обошлось. Смеётся.

Пока чета Антипенко, уже скрепившая отношения законным браком, ездила на побывку на Украину, им дали квартирку. Но помотала служба по всему Дальнему Востоку – Владивосток, Улисс, на Эгершельд. На Улиссе Наташа родилась. Потом перевели на Сухую речку, где Георгий стал начальником артвооружения дивизиона. Гена родился на Сухой речке. Потом был Южный Сахалин, город Корсаков. 1960 год принёс сокращения. К тому моменту супруг Прасковьи Алексеевны выслужился до пенсии. Куда ехать? Началось строительство Дровяной, и посоветовали семье ехать в Забайкалье, в Лесной городок. Сразу дали здесь квартиру. Потом отдельный домик, хороший домик, где и прожили они вместе счастливо – «ой, как уж он меня любил».

После смерти мужа Прасковья Алексеевна получила квартиру от военкомата. Сейчас она живёт на КСК, и в квартире стоит японский ящик, в котором когда-то хранились боеприпасы. Сделанный на совесть. Такой трофей.