Атаманщина

В конце прошлой недели в соцсетях начал мелькать и обсуждаться отрывок из рассказа белоэмигрантки Ирины Грэм «Атаманщина». Точнее, та часть произведения, которая касается Читы. Понимая и поддерживая интерес общества к истории Забайкалья, в год 100-летия изгнания атамана Семёнова из Читы и вообще из России, редакция «Чита.Ру» публикует полную версию рассказа, написанного в 1947 году.

Чита 1918 года — не Тушино-ли Смутного времени, когда по всей Руси раскачка шла? Тушино, ворёнок, Заруцкий, Марина. Чита и читинский вор Семёнов атаман, заплечных дел мастер Тирбах, семёновская Маша.

Гарцует, избочась, Семёнов атаман: коренастый, широколицый, в есаульских пышных усах с подусниками. На голове папаха из белой выдры, редчайший мех, подарили монголы. Вокруг атамана конвой: пластуны, казаки, удальцы из особого манчжурского отряда. Гордится, красуется атаман: вся восточная Сибирь зажата в лапе. Была на него управа, адмирал Колчак, но не страшен Семёнову адмиральский гнев, знает Семёнов: решена судьба, сосчитаны дни адмирала. Что хочет, то и чинит атаман.

Колчаковцы боятся ехать мимо Читы. Едут и думают:

— Только бы проскочить Маккавеево!..

В Маккавееве засел Тирбах, начальник семёновской контрразведки, а про него сложено:

«Ваша шейка пахнет петелькой,

А во взгляде замер страх.

Отвезут вас в Маккавеево,

Где вас встретит Тир-ба-бах».

Из Владивостока, через Маккавеево в Омск катятся платформы с оружием для армии Колчака. Семёнов с Тирбахом не дремлют: оружие конфискуется, колчаковцев в расход. Об этом все знают, но помалкивают: слово и дело! Обронишь слово в простоте или выпивши, как уже звучит в ушах постылый, зловещий мотивчик: «Ваша шейка пахнет петелькой» . . .

В Чите особенно не поговоришь.

Через Читу удирают в Китай из Омска, Красноярска, Иркутска «недорезанные буржуи», спасаясь в чешских, французских, сербских эшелонах. Трясутся красные шаткие теплушки — сорок человек и восемь лошадей — обомлели от страха буржуи:

— Только бы проехать Даурию! Только бы проскочить Маккавеево!

В Даурии царствует чёрный барон Унгерн фон Штернберг. Барона даже сам атаман побаивается, до того он лют. Барон Унгерн — потомок ливонских рыцарей, меченосцев. В жёлтом монгольском халате, сухой, глаза безумные. При штабе его кроме казаков, монголов, палачей китайцев, ещё и колдуны, шаманы, старая бурятка, читающая по звёздам. В кабинете сгорбился на шестке ручной ворон.

Странные, больные грёзы овладели бароном. Потомок меченосцев решил: будущий монгольский владыка, новый Тамерлан, призван он обрушить свои орды на Запад и повеять на врагов ветром разрушения. Так наворожили колдуны, так по звёздам прочитала старая бурятка. О чёрном бароне дальневосточный поэт Арсений Несмелов писал:

«К оврагам, где травы ржавеют от крови,

Где смерть опрокинула трупы на склон,

Папаху надвинув на самые брови,

На чёрном коне подъезжает барон.

Он спустится шагом к изрубленным трупам,

И смотрит им в лица, склоняясь с седла,

И прядает конь оседающим крупом,

И в пене испуга его удила»...

Но не только над трупами кружит барон. Под вечер в жёлтом своём халате с вороном на плече идёт в застенок, где палачи терзают живые тела. И если удаётся буржуям проскочить Даурию — чудо из чудес! Барон неподкупен, взятка не поможет.

Зато в Макавееве грабят, озоруют разбойнички. Тирбах, Борщевский, Сипайло, Степанов. Любят пожить. А жизнь в Чите дорогая. Чита чем не столица? Кафе, офицерское собрание, рестораны, театр. И женщины в соболях, райских перьях, с бриллиантами в ушах и на пальцах; иногда кольца слишком велики, иногда тесны — стянуты с чужих рук. Эти женщины стоют дорого. На одном кокаине разоришься.

В Чите; кокаин, морфий, шампанское. В Чите громовые атамановы кутежи, где Маша цыганка, невысокая, полная, с огромными глазами в голубых белках — так огромны машины глаза, что кажутся раскосыми — Маша в горностае, бриллиантовом колье, поёт «Шарабан»:

«Ах, шарабан мой, американка,

А я девчонка да шарлатанка!»

Маше аккомпанирует на гитаре анненковец с серьгой в ухе. Или стеариновый от морфия композитор Ласкин, что сочинил жестокий читинский романс «Л'Ориган». Атаман слушает, усмехается в пушистые усы. А возле него щупленькая фигурка в зелёном френче, под плоским носом усики зубной щёткой. Непроницаемо, без блеска косят узкие глаза. Это полковник Доихара, атаманов друг. Через четырнадцать лет он кровью зальёт Манчжурию.

Среди атаманова кутежа, хлопанья пробок, дребезжанья шпор, гитарных ропотов и шальных песен Маши, входит казак, ординарец Тирбаха, в шинели до пят, забрызганной кровью. Докладывает начальству: в пригороде объявились подозрительные люди, выслали на них казачий наряд. Подозрительных поймали, галопом пустили по ним коней станичники. Такой приказ отдан: подозрительных топтать конями.

Полковник Доихара тоже наставил ухо. У полковника на атамана виды: прочит его в наместники Сибири. А за полковником — красные, косые лучи падают в море — всходит военное солнце над Японией.

Атаманщина. Под её знаком прошли двадцатые, тридцатые, половина сороковых годов жизни на Дальнем Востоке. После гибели белого движения Семёнов на аэроплане бежит в Японию. Нить завязана.

В Японии фанатики из военного министерства создают бредовые планы японского мирового владычества. Императорская Япония какой-то Третий Рим объединённой великой Азии. О плане Танака иностранцы говорят с насмешкой, но ведь каждый японец потенциальный Танака.

Страна Восходящего Солнца - это священные цветы вишни, священные лани в парке Нара близ Киото, древней столицы Японии; невинные снега священной горы Фуджи, чистота, прозрачность японского пейзажа. У каждой семьи, самой бедной, есть искусственный садик: в каменном подносе грот и ёлочки, иллюзия природы. Культ цветов, церемония чаепития, изысканные пятистишия — «танки».

Как будто мечтательные, кроткие души созерцателей. Но цветы розовой вишни и покой снегов священной горы Фуджи осенены губительной секирой. На газетном жаргоне это принято называть: «японский милитаризм».

О, они не забыли упоений Цусимы. Они хорошо помнят Порт-Артур, Мукден, Ляоян. В Дайрене сохранилась убогая башенка, подпёртая кольями, на ней русская надпись по ржавому железу: «Водокачка». В стене порт-артурского гарнизонного собрания зияет брешь: память о снаряде с «Идзюмо». В витринах военного музея окровавленные рубахи мёртвых врагов. И погоны, бескозырки, клочья шинелей.

В музей каждый день приходят экскурсанты: школьники, кадеты, студенты, девочки. В глазах гордость, торжество:

— Нет ничего выше японской армии!

Над престолом горы Фуджи, над императорским дворцом расселись золотые боги, скрестили мечи.

— Нет выше доли, чем умереть за отечество. Умри и станешь богом.

План Танака становится государственной религией Японии.

Атаману отведено в этом плане особое место: наместник японской Сибири. Пока же он должен создавать диверсии.

Атамана поселили в Дайрене. Вилла на морском берегу, ласково хлещут синие волны за окнами. Ровным ручьём течёт золото в атаманские карманы. Диверсии само собой, а живётся атаману в своё удовольствие, богато живётся.

Неплохо живут и семёновцы. Первым делом атаман в генералы их произвёл. В песенке пелось:

«Раньше был извозчик, звали Володя,

А теперь стал прапорщик, ваше благородие».

У атамана это живой рукой: из станичных писарей в полковники, из урядников в генералы.

Семёнов и генералы создали Братство Русской Правды. Вербуют мальчиков с горящими глазами: умрём за правое дело!

Переходят границу, чтобы ставить диверсии. Много диверсантов легло под пулями пограничников. Но что атаману русские мальчики? Одной сотней больше, одной меньше. Чем больше ляжет их, тем вернее плывёт в карманы японское золото. Не даром, стало быть, семёновцы хлеб едят. Отрабатывают.

С 1924-го года перед семёновцами большие задачи: провоцировать и русское, и иностранное влияние в Манчжурии. Программа поставлена чётко: с Японией против всех иностранцев, с Японией против Китая.

Зимой 1926 года в застенке штаба 1-ой армии погибает замученный генерал Ян-Чжо, член правления КВжд, первая жертва японской провокации. Тело генерала выбрасывается на городскую свалку, истерзанное, обезглавленное.

В 1928 году взорван поезд маршала Чжан Цзо-лина, феодального князя Манчжурии: противился японцам. Молодой маршал Чжан Сюэ-лян, его сын, курит опиум и играет в гольф; он не политик, просто милый молодой человек. Молодой маршал покорен лукавым царедворцам, что подкуплены японским военным министерством.

Один за другим ликвидируются сотрудники покойного маршала Чжан Цзо-лина, неугодные японцам. За банкетом тосты, речи, весёлый крик:

Камбэ! (До дна!)

Под этот крик выносят с банкета отравленных. А те, кого не успели отравить, уходят в буддийский монастырь, за кованую бронзу ворот, где у красных с золотом колонн кумирни каменный монах ведёт каменного коня.

В Харбине, политическом центре Манчжурии, воцаряется новый главноначальствующий, хозяин города, генерал Чжан Хуан-сян, заклятый враг иностранцев. Щека генерала разрублена казачьей саблей; генерал Чжан из стаи Тайпингов, «больших кулаков».

В мае 1929 года возникает советско-китайский конфликт. Китайцы с помощью семёновцев принимаются за расправу над подозрительными русскими. С восточной, западной, южной линии КВжд везут в Харбин служащих дороги. Вот они, первые концлагери: Сумбей, что за рекой Сунгари, бывшие русские казармы в пригороде Старый Харбин. Но нет ничего страшнее штаба 1-ой армии, где пленники сидят на земляном полу в деревянных клетках, скованные по рукам и ногам. Раз в день пленников кормят отбросами — передачи с воли запрещены. Избиения на допросах, избивают и в клетках: входит весёлый палач китаец, с плёткой.

Первая проба семёновской власти в Харбине. Повторится она через три года, когда в Манчжурию вступит Квантунская армия и настанут чёрные, кровавые годы для всех манчжур и всех русских.

Оккупация Северного Китая — Трёх Восточных Провинций — была деликатно названа «манчжурским инцидентом». Японские аэропланы, снижаясь, расстреливали из пулемётов бегущих, безоружных китайских солдат.

Недалеко от моей квартиры находилась китайская батарея с единственной пушкой: обороняла наш район от японцев. При первом выстреле пушка разлетелась вдребезги, двенадцать солдат было убито на месте. Командир батареи — в прошлом повар — с восторгом кричал.

— Хао, хао! (Хорошо!) Его шибко лучше пушка! Тут его мало мало стреляй и двенадцать наши люди кончайла. А японски люди его наша пушка сто кончайла. Шибко лучше пушка!

В феврале 1932 года, ясным морозным днём по харбинским улицам двигались полчища Чингисхана: коренастые, кривоногие завоеватели в меховых ушанках. Каменные лица, каменная поступь орд. Победоносная Квантунская армия. Командующий армией генерал Тамон горячит лихую рыжую лошадь. По лицам манчжур скользят уклончивые улыбки, в глазах жгучая ненависть.

В особняке бывшего концессионера Ковальского обосновалась японская военная миссия, недреманное око. Во главе миссии полковник Доихара. Бочком, рысцой, к полковнику устремляются с доносами. И тогда впервые в Харбине раздаётся словечко «стукач».

— Не говорите много с таким-то. Он стукач.

— Осторожнее: такой-то стукач.

В ресторанах о присутствии стукачей предупреждали стуком по столику: тише, стукач сидит. Два рода стукачей: одни явные — тогда по столику три раза сверху стучать. Другие тайные — тогда стучать под доской столика.

Атаман Семёнов всем стукачам голова. Создаёт в Харбине БРЭМ, — Бюро российских эмигрантов. Начальник БРЭМА Колокольников неблагонадёжен: бывший эсер. Нужен тупой служака, беспрекословно исполняющий волю «пославшего его». Чем глупее, тем лучше. Главой БРЭМА делают генерала Кислицына, в Харбине ему тут же прицепляют кличку «Кислейшего»: это рамолик, имеющий двенадцать ранений в голову.

— Да, да, да... так, так, так... Слушаюсь!

Верный семёновец не рассуждает. А над Кислейшим поставлен вождь харбинской фашистской партии Родзаевский, правая рука Константина Иваныча Накамура, начальника жандармерии.

Чёрные, чёрные годы Харбина. Все притаились, зажались. Грабежи, убийства, похищения с целью выкупа, на улицу страшно выйти. А дома сидеть тоже страшно — обыски. Похищения ставят семёновцы: Родзаевский, Матковский и Мартынов, начальник уголовного розыска. В зловонной яме гибнет коммерсант Кофман: не вынес пыток. Выкуп в 50 тысяч иен заплачен. Убийцы не найдены.

Похищен молодой пианист Каспэ. Только что приехал из Парижа. Выкуп — 500 тысяч иен. Родные согласны на половину. Отрезанные уши Каспэ в конверте шлют отцу. Потом Каспэ пристреливают.

В застенке жандармерии истязают владельцев торгового дома Чурин. Зимой 1933 года в ограде советского консульства находят отрезанную голову европейца, на лбу его надпись химическим карандашом: «Предатель». Убийцы не найдены.

Фашистская партия по слову жандармерии проводит террор. Родзаевский — высокий, худой, с остановившимся взглядом маниака, приседающая, развинченная походка. Борода до пояса: поклялся не бриться, пока не станет диктатором России.

Фашисты Родзаевского называются «соратниками»; старшие — «авангардисты», младшие — «крошки». Фашистский салют: кулак вперед и выкрик:

— Слава России!

Постановлено: после завоевания России японцами переименовать Москву в «Славороссийск».

Похищениями богатых китайцев руководит хунхуз Ван, по прозвищу «Корявый»: деньги пополам с жандармерией. На линии КВжд свирепствует Шепунов. Перед допросом он играет на гитаре и поёт:

— Кто это в чёрной венгерке?

Как запел — берегись. Попев и поиграв, любезно спрашивает:

— Не угодно-ли чайку?

Приносят чайник и воду из него льют в нос жертве. Так и называется: «чаёк по-шепуновски».

В 1935 году КВжд продана. Японские и семёновские клещи охватывают весь край. В Харбине острили: фамилия нового управляющего КВжд — Сахара. Новая валюта, введённая японцами, называется «гоби».

Сахара и Гоби. Харбин становится мёртвым городом. Темны и мертвы улицы. Только стук деревянных колодок «гета» по тротуарам, да из чайных домов заунывная японская песня.

А на харбинском виадуке в клетках висят окровавленные головы хозяев страны — манчжур.

Харбин сорокового года. Весна. Низкое, жёлтое небо, из пустыни Гоби дует песчаный ураган. Ветер извивается жёлтым змеем, несёт ветки, бумажки, шатает заборы. Сквозь жёлтые тучи голубеет осколок больного солнца.

На площади, где вознёс свои крылья кафедральный собор, парад: день японского флота, цусимская победа. В этот день жители Харбина сгоняются на парад.

Манчжуры и русские. Стоят часами. Посредине площади помост с трибунами. Площадь окружена полицией: выслеживают, не сбежал бы кто. Сбежишь, сразу «на третий этаж», в жандармский застенок, к Накамуре-сан.

До вечера летят с трибуны обрывки фраз, лозунги. Потом шествие по городу со знамёнами и плакатами. В сумерках понуро бредут, сгибаясь от ветра. Вдали труба запела «Коль Славен», голос её затерялся в грохоте грузовиков: мчатся фашисты Родзаевского.

Но вот 8-цилиндровый Пакард обгоняет шествие. За взблеснувшими стёклами толстое лицо, пышные усы. Атаман. Приехал из Дайрена. По бокам атамана Накамура-сан и начальник японской военной миссии, полковник Хата.

Потупились униженные русские люди, бредущие в сумерках. Но старый манчжур не опускает взгляда: бесстрастна мудрая, тысячелетняя улыбка. Это смотрит Китай. Древний, вечный, пылью пустынь занёс он следы своих завоевателей. Грозно дышит Гоби, жёлтый, жадный песок настигает 8-цилиндровый Пакард. Неудержимо падает ночь и уже ничего не слышно, кроме ветра — голоса Китая.

Альманах «Новоселье», 35-36 номер. Нью-Йорк, 1947 год.