Снимок

— Вот уродина, — думала Сашка, разглядывая себя в материном трельяже. Поймает в комнате – зашибёт, конечно. На дворе делов немерено, а она колупает шелушащийся нос. Вот ведь порода паршивая, кожа не загорает, а сразу пунцовеет, вскипает волдырями, лопается, хоть плачь. Ресницы выцвели ещё у маминой прабабки. Рассказывают, будто обожгло снарядом, с тех пор у всех белые-белые, как солома жёсткие, густые волосы.

Мать пробовала завивку в городской парикмахерской. Удушливо пахло линолеумом, химией и чем-то кислым от большой парикмахерши. Рыжие волосы она подняла в куль на голове, брови нарисовала и губы, бабка таких девок с рисованными лицами называет шипящим словом, которое стыдно повторять. В ушах болтались огромные золотые серьги с розовым камнем так, что у Сашки закружилась голова на них смотреть. Завивка не получилась, и мать стыдливо прятала её под платком, пока причёска не отросла настолько, что было прилично её состричь. Обкарналась, бросила бабка.

С ней лучше не связываться. Сашка потому с 10 лет пристроилась за матерью в телятнике работать. Сначала мела, мыла, накрывала обеды у женщин в подсобке. Потом допустили до телятника, выдали синий штопаный халат, мать обметала белую косынку, выкроила из старых валенок стельки в резиновые сапоги, чтобы за день не натереть. Надо было выгребать тяпкой из-под клетей всё, что успевали телята наделать за ночь. Она бегала в обход поднимать тяжёлые окна – подставляла в створки длинные жерди, просушивала эту бесконечно длинную кишку ангара. Таскала вёдра зерновой смеси, малышам, тыкающимся тёплыми мокрыми мордами в живот, в плечи – уж совсем запаренную в кашу. Поила молоком, сыпала солому, провожала день.

Телятниц собирал автобус, но Сашка чаще отпрашивалась пешком. Так успевала добежать до потайного места, скинуть штаны, майку и прыгнуть бомбочкой в умиротворённый заводью Хилок. Смыть соломенную труху и въедливый запах свежего навоза. Быстро-быстро, чтобы успеть помочь матери загнать скотину во двор, перелить парное молоко по банкам, убрать все в прохладу погреба, кроме одной. Из той плеснуть в пиалу с щербатым краем, наломать в неё хлеба и умять тюрю зараз. Если успеть, пока бабка не опомнится, можно заснуть до того, как она крикнет «головушку помять». Замешкалась чуть, то ставни не закрыты, то глупая псина раскричится обиженно во дворе – старческий, прелый запах долго оставался в ладонях после того, как она разминала шишковатый череп старухи.

Однажды вертясь возле трельяжа, заметила уголок запавшей за зеркало фотокарточки. Изловчилась, подцепила его ногтем указательного пальца, вытащила. С коричневой бумаги на Сашку смотрела Сашка. То же лицо – без бровей и ресниц (как такие белые сфотографируешь), будто скатанный в валик и прижатый к лицу нос, яркие веснушки на переносице и широких скулах. Только волосы прибранные. И глаза чертявые, как у этих, на шипящую. Цепкие, задиристые, хитрые глаза. Развернула снимок – бог ты мой, бабка!

С тех пор вечерами не торопилась. Как позовёт та из своей комнатки, где пахло звёздочкой и тройным одеколоном, а подушки на кровати выстраивались в башни под тюлевыми занавесями, сразу бежала, всё пыталась разглядеть в сморщенном лице своё, в выцветших, «выплаканных» глазах – чертей. Мяла голову, плечи, целовала мягкие щёки и только потом ложилась спать.