«Разве можно променять космоёлки на Москву?» Интервью с забайкальским художником, чьи картины вы скоро увидите

В творческой мастерской художника Евгения Титова приятно пахнет масляной краской и дышится в ней легко: безграничное по ощущениям пространство мастерской наполнено необыкновенно гармоничными по цвету живописными полотнами. Мастер встречает нас широкой улыбкой и крепким рукопожатием. Сейчас он готовится к выставке, которую Чита увидит во время Забайкальского международного кинофестиваля (16+) в конце мая. О чём она будет, легко ли в Чите заниматься искусством и где искать вдохновение — в нашем интервью.

— Рисовать я начал давно, настолько давно, что и не помню; по рассказам мамы, как только начал ходить. Само положение деревни на берегу моей любимой реки Ингоды и определило мое дальнейшее творчество, ведь, как известно, всё идет из детства. Уже тогда я пробовал рисовать природу — дерево, солнышко, листик. Я рос вольным ребенком, с 2 лет один убегал на речку, благо до нее было три минуты ходьбы, и проводил там много времени. Мама, конечно, видела, как я сбегал, как собака, проползая под калиткой, но никогда не препятствовала мне, просто следовала за мной, стараясь, чтобы я не видел ее. Я мог просто сидеть на камне или маечку свою всё полоскал, но я всегда любил быть один, наедине с природой. И мама понимала это, у меня удивительная мама.

— В какой момент вы поняли, что это не просто желание рисовать, а то, чем вы хотите заниматься всю жизнь?

— Лет с 10 мама, увидев мое увлечение, начала по почте выписывать для меня книги о художниках. В селе у нас была небольшая библиотека, и там, как ни странно, были альбомы об импрессионистах: Моне, Дега, Ренуар, Сезанн. Я брал их и не возвращал по полгода. И в конце концов, уже будучи студентом, украл. Всё равно, успокаивал я свою совесть, их никто никогда не листал, кроме меня.

А позже я учился делать копии с Шишкина у сельского художника-самоучки Ивана Аверьяновича и до сих пор вспоминаю его с благодарностью: сколько было любви и тонкой эстетики в его работах. Тогда они казались мне шедеврами.

— Никогда не было сомнений в выборе призвания?

— Нет, всё было всегда предельно ясно и четко. Это жизненный план, с которого я никогда не схожу, что бы ни было.

— Возвращаетесь домой в Улёты?

— Не был в Улётах уже давно, не получается, к сожалению, ритм жизни полностью изменился. Зато мама теперь приезжает к нам в гости, в Карповку, радуется внукам и перемене обстановки. Карповка — отличное место для жизни и творчества, здесь я сделал около сотни этюдов.

— Было у вас когда-нибудь желание уехать из Забайкалья?

— Никогда. Я всегда был намерен жить только здесь. В Москве до ближайшей поляны ехать несколько часов, а здесь спустился с пригорка и пошел на речку. Мне было бы трудно находить темы для творчества в городе, а здесь у меня кусты, собака своя, космоёлки в шаговой доступности. Космоёлки — это обычные сосны, которые выросли на бывших гороховых полях, они растут свободно, поэтому кроны у них круглые, раскидистые и издалека производят космическое впечатление. За это я и прозвал их так. Разве можно променять свободу и космоёлки на душный, тесный город? Забайкалье — лучшее место на Земле.

— Где вы учились?

— К концу обучения в школе я знал, что пойду учиться на художника. Уже тогда я наметил для себя план: стать великим художником, вступить в Союз художников и получить мастерскую. Больше ничем в жизни я заниматься не хотел. Но поступить на бюджет не смог, подвел русский, набрал всего 26 баллов. Тогда мама решила при наших стесненных средствах платить за мое обучение, и меня взяли. Три года подряд я пытался перевестись на бюджет, но русский не давался мне. Только на третьем курсе наконец у меня получилось.

Учился я в нашем Забайкальском педуниверситете (сейчас — Забайкальский государственный университет. — Д. К.) на факультете художественного образования. Затем пошел в училище культуры преподавателем живописи и технологии — учил студентов натягивать и грунтовать холсты. Поработал там полгода, пока не подвернулась работа по оформлению интерьеров — росписи, декоративная штукатурка. В то время это было достаточно востребовано. Где-то 5–6 лет я работал на объектах. Мне приходилось рисовать ночами, больше трех лет я практически не спал ночью — по 3–4 часа в сутки.

В конце концов я с этой работой завязал, потому что понял, что уже хватит, устал. Тем более что многие заказы были смешные, не хотелось даже браться. Я тогда готовил свою первую выставку, приходилось рисовать по ночам на кухне. В таком режиме я провел около трех лет. Это были плодотворные годы, несмотря на трудности, именно они заложили фундамент моего настоящего профессионального мастерства, помогли мне вступить в Союз художников России и получить мастерскую, о которой я всегда мечтал.

Затем был яркий и интересный с творческой стороны китайский период: несколько лет мы с женой ездили в Китай работать, писали картины, выставлялись.

С директором китайской галереи, в которой мы работали, мы были в дружеских отношениях, и он не препятствовал в наших творческих поисках. Многие творческие открытия были сделаны там, потому что в материалах недостатка не ощущалось, краски, холсты горами. Там я познал силу настоящей живописи, ее волшебство. И там я научился, как это ни странно звучит, экономии каждого мазка, чтобы каждый занимал свое место в общей цветовой структуре. Это значительно ускоряло рабочий процесс, ведь сколько картин, столько денег. Делая упор на технической стороне дела, я развивал свое образное и аналитическое мышление.

— Что преобладает в ваших работах?

— Раньше я писал пейзаж как он есть. Сейчас, спустя годы поисков, это стало для меня инструментом. Я уже не изображаю дерево как дерево: это форма, пятно, структура. Стараюсь погрузиться в творчество всё глубже и глубже. Это уже не пейзаж как внешнее, а пейзаж как внутреннее, вместе с ним я ухожу в космос. В общем, ищу космос в пейзаже.

— Кто на вас повлиял больше всего?

— В институте у нас был преподаватель рисунка и композиции Пурбуев Нима Пурбуевич (интервью с ним выходило на «Чита.Ру». — Прим. ред.). Он обладал огромной творческой энергией, умел зарядить нас эмоционально и творчески, о рисунке, его конструктивно-монументальных особенностях он говорил так интересно, что мы, лентяи, могли подолгу стоять у мольбертов и ширкать карандашами. Так же гениально он давал нам профессиональные советы, своими рисунками на полях наших работ он открывал нам целые миры. Мы уважали его и побаивались, так велик был его авторитет среди нас. Очень нравились мне работы Сергея Михайловича Павлуцкого (художник, выходец из семейских — старообрядцев Забайкалья. — Д. К.). Он один из последних сейчас художник-станковист, мастер бытового жанра. Его деревенские темы картин близки мне. Также я был под глубоким впечатлением от картин Шплатова, Кандалова.

Но самый большой вклад в мое творческое развитие внесла моя жена Наталья Тюменцева. Мы уже больше 15 лет вместе, и всё это время продолжаются наши ежедневные разговоры о композиции, живописи. Мы как единое целое.

— Когда вы начали выставляться?

— Участвовать в выставках я начал со студенчества. Факультет достаточно активно ведет такую деятельность. После службы в армии вступил в Союз художников, это было в 2012 году. Начались краевые выставки, в московских пару раз участвовал, в Питере. Одна была персональная — в Иркутске, в галерее имени Рогаля.

В этом году будет достаточно рейтинговая зональная выставка в Улан-Удэ — она проходит раз в четыре года. Предыдущая была в Новокузнецке — там я стал лауреатом.

— Когда вы начинаете писать картину, вы знаете, какая она будет?

— Я занимаюсь эскизами, конечно, определенная мысль какая-то есть. Потом все очень часто уходит в другое русло, которого я даже не ожидал. Подхожу к картине с видом знающего человека — я же сделал эскиз, знаю, какие нужны кисти и краски. Но в определенный момент понимаю, что так ничего не получится, и просто отпускаю. Потом работаю исключительно по интуиции, как картина меня поведет. Общаемся, разговариваем с ней, какая-то история в голове у меня даже возникает. День-два на интуиции, потом нужно посмотреть холодным взглядом и, может быть, больше вообще не трогать. Даже если она сомнительная, странная. Беру краску, но чувствую, что рука не поднимается. В этот момент надо всё убрать. Если вдруг ты не удовлетворен, убери ее в соседнюю комнату, отверни. Просто у нее своя особенность.

— Сколько в среднем уходит времени на одну картину?

— По-разному. Трудно предугадать, как она пойдет. Некоторые рождаются за 3–4 часа. Некоторые — за неделю, месяц. Каждый день над холстом я работаю от 6 до 8 часов, а вечером делаю эскиз на новую композицию.

— Какая тема будет у грядущей выставки, чем-то работы объединены?

— Картины, казалось бы, различаются по технике. Я вывел свою теорию живописи, где мазок — это росток. Еще в Китае техническим путем я пришел к пониманию структуры картины, это был поиск ее цветоконструктивных составляющих на основе мазка. Я вижу, как всё растет из семечка. Так и живопись — это живая структура, зарождающаяся из мазка. На почве китайских экспериментов пришел к бонсаи, наблюдаю за ростом своих деревьев и переношу это в живопись.

Холст уже не холст, а полотно Вселенной, микрокосмос. Эта тема неисчерпаема, до конца жизни хватит.

Тогда же, пять лет назад, увлекся японской поэзией, перестал слушать музыку, только тишину и природные звуки, пение птиц, ветер. Кукурузу специально для этого выращиваю, зимой она шелестит, создает что-то японское во мне, рождает хокку. Над окном у меня поселились птицы, воробьи, уже который год верещат и шуршат в моей деревенской тишине, радуют меня.

— Вы продаете свои картины?

— В Чите продать картину очень сложно, но мне пока и не до этого, сейчас главное — выставка.

— Легко ли в Забайкалье молодым художникам развиваться?

— Трудно сказать. Опять же, что значит развиваться? Начать продаваться? Я бы сказал, что невозможно. А развиваться — пожалуйста.

Перед иркутской выставкой у меня не было мастерской, а квартира у нас очень маленькая. Кухня такая, что, если два человека сядут, уже тесновато. Но на этой кухне есть стены. Я просто пристреливал на степлер лист бумаги. Укладывали сына спать, я закрывал шторку, чтобы свет не мешал, и с 12 наступало мое время. До полшестого утра я работал. Потом ложился спать и в 11 часов был на работе. Так я провел три года и полвыставки сделал. Потом дали мастерскую, стало проще.

Сейчас в своем доме я тоже работаю на кухне, но там трехметровая картина помещается. Правда, отхода мало, приходится даже зимой выносить на улицу, чтобы посмотреть, так ли она идет. А потом заносить обратно.

Развиваться можно в любых условиях. Даже просто за столом с карандашом в руках, но с огромным стремлением в душе.

Распорядок дня помогает сосредоточиться, дисциплинироваться. Многие говорят: нет вдохновения, не буду рисовать. У меня такого нет. Вдохновение появляется редко, раз в неделю, а то и реже. Меня это не волнует. Всё приходит во время работы — это и работа, и отдых, и адский труд. Это сгусток энергии, переживаний, чувств, сомнений, воспоминаний. Здесь я отдыхаю душой и тружусь до дрожи в ногах, потому что нельзя останавливаться, идет процесс рождения картины.