«Всякий мужик и даже поп добывают золото». Что писал Чехов о Забайкалье, посетив край?

В июне 1890 года классик Антон Павлович Чехов оказался в Забайкалье во время своего путешествия на остров Сахалин, в которое он отправился из Москвы через всю Российскую империю, чтобы своими глазами увидеть, как живут ссыльные и каторжане.

Целых восемь дней — с 12 по 20 июня — 30-летний Чехов провел в нашем крае. В своих дорожных заметках и письмах родным он запечатлел образ Забайкалья. Писатель написал о Чите, в которую прибыл 17 июня, о Нерчинске, где останавливался в гостинице «Даурия» (в честь этого события на здании установлена мемориальная доска), Сретенске и о реке Шилке, а также пересказал впечатления от встречи с бурятами и китайцами.

Путь из Москвы до Сахалина у писателя занял 2 месяца и 20 дней. Из столицы до Ярославля он добирался поездом, потом пароходом по Волге и Каме до Перми, из Перми до Тюмени поездом, а через Сибирь железной дороги еще не было, так что здесь начиналось нелегкое конно-лошадиное странствие по старому сибирскому тракту.

Путь Чехова в Читу из Верхнеудинска (так раньше назывался город Улан-Удэ. — Прим. ред.) проходил по долине реки Уда и на лошадях занимал около трех суток. В Чите писатель пробыл несколько часов, остановившись в деревянной гостинице «Даурское подворье». Из Сретенска писатель на пароходе «Ермак» поплыл по Шилке и Амуру.

Ниже — заметки и письма Чехова близким о поездке по Забайкалью в хронологическом порядке.

«Итак, вместо пятницы мы уехали в четверг. Мало того, мы на целые сутки вперед ушли от почты, которая забирает обыкновенно на станции всех лошадей. Стали мы гнать в хвост и гриву, питая слабую надежду, что к 20:00 попадем в Сретенск. О сне и об обедах, конечно, некогда было и думать. Скачешь, меняешь на станции лошадей и думаешь только о том, что на следующей станции могут не дать лошадей и задержат на 5−6 часов. Делали в сутки 200 верст. Больше летом нельзя сделать. Обалдели. Жарища к тому же страшенная, а ночью — холод. Так что нужно было мне сверх суконного пальто надевать кожаное. Одну ночь ехал даже в полушубке».

«Ну-с, ехали, ехали, и сегодня утром прибыли в Сретенск ровно за час до отхода парохода, заплативши ямщикам на двух последних станциях по рублю на чай. О том, как я ехал по берегу Селенги и потом через Забайкалье, расскажу при свидании. А теперь скажу только, что Селенга — сплошная красота!»

«Верхний Удинск — миленький городок, Чита — плохой, вроде Сум».

«Я до такой степени свыкся с ездой по тракту, что мне теперь как-то не по себе. И не верится, что я не в тарантасе, и что не слышно дар Валдая. Странно, что, ложась спать, я могу протянуть ноги вовсю, и что лицо мое не в пыли. Но всего страннее, что бутылка коньяку, которую дал мне Кувшинников, еще не разбилась, и что коньяк цел до капли. Обещал раскупорить его только на берегу Великого океана».

«Плыву по Шилке, которая у Покровской станицы, слившись с Аргунью, переходит в Амур. Река не шире Псла, даже уже. Берега каменистые, утесы да леса. Совсем дичь. Лавируем, чтобы не сесть на мель или не хлопнуться задом о берег. У порогов пароходы и баржи часто хлопаются. Душно».

«Сейчас останавливались у Усть-Кары, где высадили человек пять-шесть каторжных. Тут прииски и каторжная тюрьма».

«Вчера был в Нерчинске. Городок не ахти, но жить можно».

«Проехал я на лошадях более четырех тысяч верст. Путешествие было вполне благополучное, всё время был здоров и из всего багажа потерял только перочинный нож. Дай бог всякому так ездить. Путь вполне безопасный, и все эти рассказы про беглых, про ночные нападения и прочее — не что иное, как сказки, предания о давно минувшем. Револьвер совершенно лишняя вещь. Теперь я сижу в каюте первого класса и чувствую себя в Европе. Такое у меня настроение, как будто я экзамен выдержал».

«Свисток. Это Горбица. Ну, до свидания, будьте здоровы, благополучны. Если успею, то опущу это письмо в ящик, если же нет, то погожу до Покровской станицы, где буду завтра».

«Берега у Шилки красивые, точно декорация, но, увы, чувствуется что-то гнетущее от этого сплошного безлюдья, точно клетка без птицы».

«Налетели на камень, сделали пробоину и теперь починяемся. Сидим на мели и качаем воду. Налево русский берег, направо китайский. Если бы я теперь вернулся домой, то имел бы право хвастать: „В Китае я не был, но видел его в трех саженях от себя“. В Покровской будем ночевать. Учиним экскурсию».

«Если бы я был миллионером, то непременно имел бы на Амуре свой пароход. Хороший, любопытный край. Советую Егору Михайловичу ехать не в Туапсе, а сюда. Кстати же, здесь нет ни тарантулов, ни фаланг».

«На китайском берегу — сторожевой пост, избушка, на берегу навалены мешки с мукой, а оборванные китайцы таскают их на носилках в избушку, а за постом густой бесконечный лес».

«Капитан, его помощник и агент — верх любезности. Китайцы, сидящие в третьем классе, добродушны и смешны. Вчера один китаец сидел на палубе и пел дискантом что-то очень грустное. В это время профиль у него был смешнее всяких карикатур. Все глядели на него и смеялись, а он — ноль внимания, попел дискантом и стал петь тенором. Боже, что за голос, это овечье или телячье блеяние? Китайцы напоминают мне добрых ручных животных. Косы у них черные, длинные, как у Натальи Михайловны. Кстати, о ручных животных. В уборной живет ручная лисица-щенок. Умываешься, а она сидит и смотрит. Если долго не видит людей, то начинает скулить».

«Деревни здесь такие же, как на Дону; разница есть в постройках, но неважная. Жители не исполняют постов и едят мясо даже в Страстную неделю; девки курят папиросы, а старухи трубки — это так принято. Странно бывает видеть мужичек с папиросами. А какой либерализм! Ах, какой либерализм!»

«На пароходе воздух накаляется докрасна от разговоров. Здесь не боятся говорить громко. Арестовывать здесь некому и ссылать некуда, либеральничай сколько влезет. Народ всё больше независимый, самостоятельный и с логикой. Если случается какое-нибудь недоразумение в Усть-Каре, где работают каторжные (между ними много политических, которые не работают), то возмущается весь Амур. Доносы не приняты».

«Я забыл вам написать, что в Забайкалье ямщикуют не русские, а буряты. Смешной народ. Лошади у них аспиды. Ни одна запряжка не обходилась без недоразумений. Бешенее пожарных лошадей. Пока пристяжную запрягают, у нее спутаны ноги; едва распутали, как тройка уж летит к чёрту, так, что дух захватывает. Если лошадь не спутаешь, то во время упряжки она брыкается, долбит копытами по оглоблям, рвет сбрую и дает впечатление молодого чёрта, которого поймали за рога».