Свидетель войны

Пётр Александрович приоделся - розовая рубашка, бордовый галстук. Плакал, читал стихи. Сегодня их уже 160, некоторые распечатаны на фотобумаге для раздачи на творческих вечерах в пансионатах. На всех контакты и подпись: "Буду рад звонку". Перед 9 мая он согласился поговорить о жизни ребёнка войны, вспомнил о 1,5 годах, проведённых в лагере, обозлившемся после окончания войны отце и честно признался в своих обидах.

Я родился в 1938 году в деревне Белогорье Воронежской области, а в 41-м началась война. Деревню захватили. Эвакуироваться мы не успели - надо было переходить Дон, он был занят советскими войсками. Немцы разбомбили нашу колонну, и зашли. Нас забрали, не в первый день, на завтра-послезавтра.

Нас угнали пешком, за 70 километров от деревни, может и больше в совхоз «Возрождение», где был свинокомплекс. Мы -мать, я, старший брат и младшая сестра - шли в колонне несколько дней. Одну ночь, помню, ночевали на голой земле, но там не Забайкалье, можно было и на траве спать. Пекло было, когда мы шли в колонне, люди падали в обморок от жары. Немцы реагировали как - всех считали симулянтами, их добивали, стреляли. В колонне не видишь, только слышишь - выстрел, и всё.

Свинокомплекс был сделан капитально, как раз тогда новый совхоз появился. До нас там были свиньи, их немцы порезали, а корм, что остался, давали нам.

Сначала нас охраняли живой цепью, а потом огородили колючей проволокой - чем не лагерь? Знаете, когда немцы говорили «русская свинья», может, они от этого и говорили, что мы жили в свинарнике? Я был ребёнком и думал так.

Страшно было не вокруг, не от того, что немцы охраняли по периметру. Внутренняя лагерная администрация, которая в основном состояла из националистов - это было страшно, они не прощали ничего.

Матерей отправляли стирать, шить, копать окопы, блиндажи. А мы были маленькие и меньше всего думали, что происходит - делали всё, что заставят. Если требовалась кровь - забирали кровь, многие ребятишки умирали.

Когда нас привезли в совхоз, было тепло. Но потом наступила зима, мы спали на соломе - стало холодно, и нам выдали одеяла. И началась чесотка. Немцы привезли какую-то коричневую жидкость, она очень жгла тело. Чесотку вывели, матери одеяла прокипятили, простирали, и они стали годные.

Никакой медпомощи не было, выживал только тот, кто обладал крепким здоровьем, кому судьба. Больше половины узников погибли, каждый день их вывозили в противотанковый ров. Весной собрали женщин и они ров зарыли - моя мама рассказывала.

Так пережили зиму, потом ещё одно лето и снова зиму - до февраля. Нас освободили где-то через полтора года.

Старший брат иногда шалил, бродил по лагерю, а я чего? Сидел, маленький был совсем. Часто налетали самолёты, бомбили, выбрасывали листовки с призывами не подчиняться приказам. Это листовка была как пропуск - если убежишь и покажешь её своим, то примут, накормят. Но на деле получалось по-другому - немцы выстраивали всех, раздевали догола, прощупывали одежду, и если находили листочек, то в лучшем случае секли, в худшем - стреляли.

Кто-то убегал, а вместо него стреляли в того, кто остался. Некоторые, несмотря на это, всё равно уходили, но наши матери решили, что не пойдём. Расстреляют мать - останутся дети, так было, что сирот забирали к себе другие женщины. Было так, что загнали мать с двумя ребятишками, а возвратилась она с тремя-четырьмя. Там не считали сколько у кого детей, и документов тоже не было.

Все, кто были в лагерях, не открыто, но преследовались. Мать часто допрашивали, а некоторых даже увозили. Мама работала в школе. После года 53-го учеников было немного и она, как бывшая заключённая, сразу попала под сокращение. Так мы и приехали в Забайкалье, в Приаргунский район. Здесь дали работу, всё. Отец пришёл с фронта контуженный, злой. Его постоянно преследовала мысль, что мы были в лагере, он начал пить, поднимать руку на мать. Постоянно были укоры, и это длилось до конца его жизни, видимо. Он с первого дня войны до самого последнего был на фронте, а когда он вернулся и узнал что семья была в лагере, где жена рыла окопы немцам. Для него это было тяжело.

После войны я поздно пошёл в школу - в 8 лет. Но, что характерно, школы были открыты сразу. Сейчас послушаешь - там школу закрыли, там автобуса нет. После войны люди в таких условиях жили - но не было разговоров о том чтобы закрыть школу, пусть даже деревня маленькая и два-три ученика. Работали сразу и медпункты, и больницы...

В Приаргунском районе я оканчивал старшие классы, потом меня взяли в армию. Я вернулся и поступил на железную дорогу, проработал там 38 с половиной лет. Меня вчера возили туда, встретили хорошо.

Работал и секретарём партии. Характер у меня не кроткий, я правдолюб. Ссорился с начальством даже по пустякам. Когда было перевооружение железных дорог, строили автоблокировку от Борзи до Забайкальска. И на переоборудовании работала бригада, где половина пьяниц. Однажды они изуродовали парня - тот, когда выпивал, мочился сразу. И вот он обмочился, а они его пинали. Он пришёл ко мне - я в ночь работал механиком, открываю - и не могу узнать. А он: «Дядя Петя, это Витя». Я его впустил, он мне всё рассказал. Я вызвал родителей, они его увели. Через четыре дня ко мне из Борзи приезжают с наградными листами - а там те, кто бил Витю. Я отказался. Мне говорили: «Как так, ну выпили, ну, бывает». Я упёрся рогами, как козёл и сказал: «Пусть другой подписывает». Вызвали меня в райком партии, всё объяснил, меня поддержали.

В итоге в Борзе подписали награды, в Забайкальске - нет. С тех пор работать было сложно. Знаете, я 38 лет отработал, был парторгом, председателем местного комитета, инспектором народного контроля и безопасности движения поездов, открывал стройку БАМа, в Петровск-Забайкальском пускал электричку, и ничего у них не заработал, абсолютно. Из-за этого случая - ничего. Мне даже звание ветерана труда не дали, хотя по закону должны были.

У нас такой менталитет, что ли - принципиальных не любят. Я не терпел в жизни негодяев - и это меня губило.

Когда я вышел на пенсию и получил первую выплату 18 лет назад, то понял, что стал нищим. Но самое тяжёлое то, что я не знал, куда себя деть.

Я бы с одной стороны, вернул старые времена - тогда не было власти денег. С другой сегодня - свобода. Но сегодня эту власть денег чувствуешь везде - коробка конфет, коньяк.

Когда я работал на железной дороге, то знал, что по путёвке всегда могу отдохнуть. Вы думаете, её сейчас дают? Нет, её выбиваешь, выдёргиваешь, доказываешь, что участник войны. А они иногда даже говорят: «Не накручивайте».

Я не люблю слушать про «сейчас другие времена». А что мне времена? Есть экономический кризис, но организационного-то нет! Неужели нельзя организовать всё по-человечески?

У меня жена, две дочери и внуки. Каждый год я езжу в Воронежскую область. Вот сейчас июль наступит - уеду до сентября. У меня билет бесплатный, я же работал на железной дороге. Там у меня похоронены мать и отец. Здесь у меня никого нет, я один. Пустил ли я корни здесь? Нет. Там мне легче - климат не такой тяжёлый, цены на квартиры такие же, на продукты - подешевле. Но здесь - дети, отрываться от них не хочется.

Мне обидно, когда люди получают награды и почести незаслуженно. Знаешь человека - а он тупой. Но работает и получает премии. Как-то стал свидетелем разговора в редакции, там двое жалели одного тюфяка, а я с ним работал. Как жалели - что квартиру ему не дают. Так он стал потом моим начальником, и выше поднялся.

На железной дороге я бы премии давал только машинистам, остальным - поурезал бы. Я пережил трёх начальников и все — почётные железнодорожники. Ладно - один, но трое. Чего их почитать? Если я плохой, почему он хороший?

Мне обидно, что вспоминают только на праздники. Участников войны вспоминают, когда на халяву садятся за стол и обжираются. В Забайкальске ежегодно устраивают банкеты. Нас там двое - офицер и я, зал огромный - три комнаты. Сидели мы, две старушки — труженицы тыла, а остальное - морды, пьют коньяк, стол ломится.

На одном из таких застолий сидит напротив меня прокурор и говорит: «Пётр Саныч, если вам какой-то вопрос надо решить, вы ко мне приходите, я вам всегда помогу!» И вот через месяц пошёл к нему - у нас дома конфликт с коммунальщиками был - обдирали явно. Он через секретаря передал, что занят. Потом мне прокурор встретился. Я ему говорю: «Был у вас». Он начал оправдываться: «Даже двух минут не было». И говорит: «Приходите завтра». А ему: «Я вчера был». Даже такой пустяк он не помог решить.

Они сидят и стелются, пьяные, их раздирает уважение, чуть не целуют. Час лобзаний прошёл, и всё. Это тяжело осознавать.

Я как-то пришёл в одну организацию, там путёвки выдают, соцобеспечение. Говорю, что участник войны. А они мне: «Ну какой вы участник войны?» Если солдат сидит в окопе - он может убежать влево, вправо, вперёд, назад. А я сижу, вокруг меня колючая проволока, и я никуда не могу убежать. Кто же я? Только очевидец, случайный свидетель?

Я чувствую, что теряю физическую силу. Это беспомощность, старость.

Я освоил технику и пишу стихи. И жить мне не надоело.

Стих, самый последний

Мы в праздник Победы пили коньяк,

Закуска - солёное сало,

Вспоминали при этом друзей боевых -

В живых осталось нас мало.

Какие постарше - ушли далеко,

Оттуда возврата уж нету.

Но мы не ждём своей череды,

Чтобы уйти тихо в лету.

К нам горькая старость пришла,

Удел наш - про жизнь вспоминать.

В такие прекрасные, светлые дни

Беды и грусть забывать.

Жизнь свою прожили не зря,

Боролись, чтоб мир отстоять,

За то, что фашизм не добили совсем -

На нас не годится пенять.

Если позволить этой чуме

Голову снова поднять,

Тогда непременно придётся и вам

Подвиги предков своих повторять.

Пишу я стихи на планшете, иногда в тетрадке - не знаю, где лучше. В тетрадке можно отыскать старую рифму, а тут - стёр и всё. Но удобно ночью писать и никому не мешать, лампу не включать.

Настя

Да, тяжело быть на войне,

Не задавай вопросов, Настя.

После чего в душе моей, поверь -

Одно ненастье.

Тот дождь, тот ветер, ту грозу,

Да и мороз забыть я не могу,

Как укрывшись за скалой,

Стрелял прицельно по врагу.

Я вспоминаю медсанбат,

Усталый жест его хирурга,

И тихий стон тех раненых солдат,

Прощальный взгляд израненного друга.

И не забыть мне смерть друзей,

Не задавай вопросов, Настя,

Ты как напомнишь о войне -

В душе моей одно ненастье.

Я когда читаю, у меня глаза слезятся.