«Вся Россия превращается в Донбасс». Захар Прилепин — о спецоперации и о том, чего не хватает обществу для победы

Захар Прилепин не только большой русский писатель — автор знаменитой «Обители», великолепной биографии Есенина и жестоких «Патологий», но и политик, которого многие считают пропагандистом, актер, журналист, публицист, автор «Уроков русского» на НТВ. К тому же он — важная часть конфликта на Донбассе, который в 2022 году вылился в специальную военную операцию. Прилепин разный, но он точно уникален и влияет на настроение миллионов людей. О том, как на Прилепина повлияла спецоперация и чего не хватает современному российскому обществу, он побеседовал с редактором «Чита.Ру» Андреем Козловым.

Ниже приводится отредактированная расшифровка «Редколлегии» от 15 октября.

— Если меня спросят на улице, кто такой Захар Прилепин, — я отвечу, что всё-таки писатель, человек, который написал «Патологии» и «Обитель» — вещи, которые мы все с увлечением читали. Но сейчас очень многие воспринимают вас прежде всего политиком, и многие узнали вас уже политиком, не писателем. Я думаю, что очень многие люди, которые привыкли слушать вашу риторику, и книг-то ваших не читали, наверное, и не знают того Захара, который был до 2021-го и уж тем более после 2022 года. Многие считают вас пропагандистом. А как вы себя сейчас позиционируете?

— Я не политик, конечно. И я так к себе не отношусь в том виде, в котором в России это слово используется. Человек, у которого это профессиональная деятельность, как правило, предан не государству даже, а царю в любом виде, в котором у нас царь будет управлять. Это то самое качество из позднесоветского выражения «видоизменяться с линией партии». Вот это политик. При Горбачеве он — политик, при Ельцине он — политик, при Путине, при Медведеве он — политик. Он всегда политик, у него ничего, по сути, не видоизменяется.

У меня есть какие-то вещи, которые надо мной довлеют, — мои представления о России, о ее будущем, о культуре, и я им следую, ведомый своей идеей. Идеалист.

— Раньше вы эту идею больше через книги продвигали. Может быть, где-то через какую-то общественную, не очень, как казалось, политическую деятельность, хотя вы никогда не были далеки от политики. А сейчас это всё-таки больше именно так воспринимается. Когда я в начале задавал вопрос, у меня там проскользнуло слово «пропаганда». Вы чувствуете, что вы занимаетесь пропагандой сейчас, или нет?

— Я никакой пропагандой не занимаюсь. Наши профессиональные пропагандисты, которые при власти присосками живут, они ненавидят меня всем существом. Ровно потому, что, в отличие от них, я одни и те же вещи произношу с тех пор, как я их начал произносить публично, как публицист, человек пишущий, я с 96-го года пишу. Я пишу одно и то же более 25 лет. Поэтому какая может быть пропаганда, если я одно и то же произношу? То есть меня без толку ловить на противоречиях, потому что у меня 25 книг, и там одно и то же написано. Они как начали выходить с начала нулевых годов (21 год у меня выходят книги), я одно и то же долблю. Какая пропаганда?

Я нахожусь, на самом деле, в сложном контексте взаимоотношений с нынешней политической системой, не приемлю либерально-буржуазных порядков. Это для меня совершенно чуждая система понятий и представлений. Я человек, родившийся в Советском Союзе, воспитанный на этом, и считаю, что Россия будет так или иначе возвращаться к этому контексту — контексту левых идей, социализма, общественного устройства. Поэтому что я пропагандирую?

Я записываю бесконечные программы про левую идею, про левых советских художников, поэтов, музыкантов, советскую песню, про Ленина и про Сталина. В чём моя пропаганда? Я единственный человек в России, который рискует спорить с представлениями нашего президента о том, кто создал Украину. Он уверяет, что ее создал Владимир Ильич Ленин, что не так, конечно же.

У людей просто такое представление: кто в телевизоре, значит, они пропагандисты. Они же не очень обязаны понимать какие-то сложности контекста. Но есть те, кто прекрасно понимает.

Политикой я занимался всегда. Там была такая история, как запрещенная национал-большевистская партия (национал-большевистская партия (НБП) признана экстремистской, деятельность НБП запрещена на территории РФ в 2007 году); эта вся история, связанная с Лимоновым, Прохановым, Анпиловым; все мои старшие товарищи, эти трибуны 90-х годов — вот моя политика. Она тогда началась, но была другая Россия.

— Ваш формат участия в политике всё равно меняется. То есть вы в 21-м году пришли на выборы в Госдуму, вы были в списке, и для многих было разочарованием, когда вы ушли из этого списка и вас не оказалось в Госдуме. Оказались ваши соратники.

— А для многих было разочарование, что я вообще пошел в Думу. Многие говорили: продался, пошел в Думу, он хочет в Думу. В России, что ни делай, всегда будут разочарования, понимаете? Пока я просто ходил на площади с красным знаменем и говорил, что надо сносить всё это ельцинское безобразие, мне говорили: иди в политику, иди в Думу, занимайся делами, создай свою партию, нечего тут на улицах кричать. Потом, когда начинаешь создавать партию, все начинают кричать: а, партию создал, зачем эта партия, он такой же, как они все. Я давно уже понял, что на людей не угодишь никогда, и всегда будет какое-то количество людей, которые скажут: ну, всё понятно с тобой.

— Это ясно. Но ваши соратники попали в Госдуму. У вас есть ощущение, что вы на что-то больше стали влиять? Вот именно в официальной политике.

— Да, есть. Я вошел в этот клуб. Не прилагая для этого особых усилий, не торгуя судьбой и собой, оставшись при своем мнении. Я получил какую-то возможность присутствовать в легальной большой политике. По сути, конечно же, это то место, на которое стремились очень многие. Огромное количество персонажей у нас желает войти в эту парламентскую политику. У нас есть там Зюганов; был, царствие небесное, Жириновский, теперь Слуцкий; был Миронов, есть «Единая Россия». И я фактически вошел в этот клуб пятерых шестым дополнительным игроком. Я знаю много людей в мире политики, как в фильме «Бриллиантовая рука»: «На его месте должен был быть я». Но они всю жизнь просто пахали на это, а я просто взял, сбоку зашел и попал туда.

Но сказать, что это может влиять на политику России и всё остальное — это, конечно, ерунда. И для меня ерунда, и чуть в большей или меньшей степени ерунда для Зюганова со Слуцким, надо отдавать себе отчет.

Ну а для каких-то частных вопросов, для решения культурных проблем, для защиты архитектуры, для правозащитной помощи, конечно, это хороший инструмент. Конечно, это наличие своих депутатов, своей команды, которые имеют эти корочки депутатские. Это помогает решить какие-то вещи, которые я до этого решить не мог.

Что я могу сделать как писатель? А когда ты с группой депутатов, там уже даже и губернаторы вынуждены с тобой разговаривать, и министры уже не отвертятся, потому что они обязаны просто на это отвечать по закону.

— Вы не первый человек, который имеет отношение к Госдуме. Я говорил со многими депутатами Госдумы, которые говорят примерно то же самое: мы глобально ни на что повлиять не можем, но можем решать локальные вопросы. Это нормально, что это так с той же Госдумой, что Госдума ничего не решает?

— Это везде так.

— Вы говорите, что не имеет смысла это обсуждать, как небо голубое: ну небо голубое просто. Так?

— Просто это так, да. Конечно же, понимаете, происходит еще накопление каких-то ресурсов, еще чего-то. Ну да, сама по себе Дума ничего не решает, а наличие команды, наличие своего батальона, наличие 20 книг, наличие какого-нибудь пула интеллектуалов, которые так или иначе с тобой работают, — как бы происходит накопление разнообразных возможностей, а потом раз — случается исторический момент, и вдруг всё это срабатывает. Или не срабатывает никогда. Потому что мы не смогли бы управлять государством, если бы депутаты, министры, общественные деятели могли на всё влиять; этот корабль бы раскололся. В России всегда была определенная вертикаль власти, которая довлела над всем. Иначе не получалось никак. Иначе феодальная раздробленность и война всех со всеми.

— Какое настроение у вас сейчас в связи со всем, что происходит?

— Философское. Просто смотрю. Потому что уже нет сил удивляться и даже страдать, как я умел страдать совсем недавно. Нет сил. То есть я смотрю и говорю себе: Господь рассудит.

— У вас как это настроение менялось в течение 22-го года?

— Менялось, потому что, конечно же, прямо говоря, в этой истории с 14-го года мы не просто поучаствовали — я был один из тех людей, которые ее запустили, работал при ней акушером все эти годы, находился внутри всей этой ситуации. Всё, что там происходило, большинство событий я знаю досконально, а в части из них лично участвовал. И, конечно же, втайне мы и мечтать не могли с Александром Владимировичем Захарченко и со всеми моими товарищами, павшими и погибшими уже, что включится такой вариант. Более того, об этом никто не знал.

Поэтому это был шок. В том числе отчасти и моральный шок, потому что, конечно же, через это всё равно надо было переступить в какой-то момент. Потому что одно дело, когда мы находились на Донбассе и мы были в качестве битой, слабой стороны, но морально абсолютно честные, потому что вот люди, вот несчастные донбасские, донецкие, луганские люди, которых пытается убить, разбомбить, растоптать огромная украинская государственность при помощи еще Европы. Это было с 14-го по 22-й год.

И теперь мы, огромное российское государство, стреляем по городам, гоняем танковые колонны. И, конечно, потребовалось некоторое время, чтобы пройти через это моральное ощущение. Но я, конечно, вида не подал, но внутренне было тяжело.

Это одно. А сейчас пришло уже другое ощущение. Сейчас, конечно же, мы не являемся центром силы. Против нас ополчилось всё просвещенное человечество со всеми своими деньгами, финансами, бабками, наемниками, вооружением и всем остальным. И чем был Донбасс с 14-го по 21-й год — малая часть, малая государственность, которую долбили всеми дубинами по голове, в этот Донбасс превращается вся Россия. Огромное человечество хочет ее сожрать, и ощущение моральной правоты ко мне спокойно вернулось. Я не чувствую никаких раскаяний совести по поводу всего происходящего. Так сложилось, и надо разгребать это теперь до конца.

— Когда всё начиналось, 24 февраля, в вашей публичной риторике было какое-то прямо воодушевление, и вы Путина называли императором где-то даже.

— Я назвал его императором с крымской истории и называю его так по сей день.

— Но как будто бы это воодушевление немножко ушло, как мне показалось?

— Да ну, как оно ушло? Мы же видим, какие события происходят. Они сложные.

Мы же видим, что огромное количество государственных институций не включается в происходящее. Не включается экономика. Я знаю депутатов. Я знаю, что 95% из них никак ни в чём не участвует.

То есть у нас страны воюют, у меня товарищи гибнут каждый день, у нас похороны непрестанные — я вас уверяю, 95% депутатов не делает ничего. Причем любой депутат обладает колоссальными возможностями: он может делать запросы. Маленький министр такой. Каждый может содержать по роте, а то и по батальону. Они не делают ничего. Из них еще четверть вообще не голосует ни за что и не является на заседания, где происходит голосование.

Так я вас уверяю, что в каждом министерстве ровно та же самая ситуация. Вообще в управленческих институциях, культурных институциях для вида налепили какую-то личину, вышли, что-то сказали, где-то там, вроде там. Ну для отчета Путину, чтобы если что, они там что-то нарисовали там себе, но в целом они не участвуют.

Есть губернаторы, которые так вложились; есть которые вообще ничего не делают и, как рыбы, на дне зарываются. Поэтому я это наблюдаю, и что я буду, как мальчик с воздушным шариком, бегать с воодушевлением, если я вижу, что страна откашивает во многом от происходящего. Мне это отвратительно, конечно, потому что, еще раз говорю, они предают моих мертвых просто.

— Вам кажется, это изменится? Есть шанс?

— Если император, царь, главнокомандующий, президент, гарант захочет, то это изменится. Я так понимаю, что он понимает, что это выглядит так, как оно выглядит. Мы же все не будем делать вид, что он живет на другой планете, он всё это видит, но сам по себе баланс той системы, которую он создал, ему дорог. Он не требует от людей многого. То есть я думаю, что его разочарование в человечестве гораздо более серьезное, высокое, глубокое, чем у меня. Он всё про людей знает: он знает, что они слабы, что они предают, что они ломаются, что они гнутся, что они ни к чему не способны.

Так вот более-менее всё это работает, пусть будет так. Потому что если на них нажимать — он боится, что они больше начнут расплющиваться, пускать сок, воду, кровь там и иные жидкости от страха или от перенапряжения. Поэтому система работает такая: здесь банки у меня, здесь культура, здесь шоу-бизнес, здесь Басков, здесь Лазарев, здесь Греф, всё нормально. Но для победы этого мало. Мы все это прекрасно понимаем, что той формы государственности, которую мы сейчас имеем, для победы мало.

— Вы допускаете и как вообще для себя это формулируете, что тот самый император, царь, верховный главнокомандующий, президент Владимир Владимирович Путин с учетом всей этой системы сдержек и противовесов допускал какие-то глобальные ошибки в этой истории, которая началась 24 февраля?

— Ну, все мы допускаем глобальные ошибки. Пока мы живы, они поправимы, а так-то, конечно, всё понятно, что комплекс разведданных и военной аналитики, который был представлен для начала СВО 24-го числа, оказался не вполне адекватен ситуации.

Существует вот этот элемент связи не вполне корректный с отдельными институтами, но он тоже к этому привык. На самом деле мы сейчас просто видим, потому что [идет спецоперация], мы видим карту, видим, что не получается. На самом деле, конечно, все эти годы, десятилетия всё это происходит в экономике, во внешней политике, в любых сферах. Там даются какие-то поручения, начинают строить какие-нибудь там трубы, аэропорт, еще что-нибудь. Ну и выясняется, что не успели, не сделали, истратили все деньги, не начали даже там. Это тоже не думаю, что удивляет, он давно привык, что вот это происходит так.

— Немного жалко, что мы говорим про политику, а не про книги. Мы обсуждали с коллегами в редакции, кто что читал у Прилепина, и сразу там такой поток воспоминаний. Все сходятся к «Обители», что вот это роман, который вывел вас в такой статус большого русского писателя, и мы все воспринимали «Обитель» такой, то есть все ее перечитывали. Первый раз — это когда ты читаешь и не понимаешь, как это можно было вообще вот в этой современности так написать. И вот как будто после «Обители» — пустота. Я год назад вам задавал этот вопрос, и мы всё время ждем чего-то еще эдакого, такого. Еще раз этот вопрос уже через год — будет ли что-то еще такое же масштабное, такое же крутое, такое же характеризующее и то время, в которое мы живем, и то время, из которого мы в это время пришли?

— Я 3 года безвылазно прожил в Донбассе, и меня ничего не интересовало. А большая книга — это большое исключение из бытия: вот ты просто исчезаешь и больше ничем не занимаешься. И вот когда была «Обитель», она закончена в 14-м году, я был уже статусный писатель, бесконечно шли переводы, экранизации, театральные постановки, мне шли какие-то деньги. Я мог позволить себе 3 года просто заниматься этой книгой.

Я не оправдываюсь, потому что всё-таки, рискну напомнить, у Николая Васильевича Гоголя один роман недописанный — «Мертвые души», 2-й том он даже не дописал, у Льва Толстого, несмотря на 90 томов сочинений, три романа, не 58, не 80, как у Жюль Верна. А Шолохов написал «Тихий Дон» и, по сути, закончил свою литературную деятельность накануне Великой Отечественной войны, и там еще «Они сражались за Родину». Сэлинджер закончил писать вот эту свою повестушку гениальную, там еще 2 томика рассказов, и не писал 40 лет.

Дай бог, что у меня получится еще одна такая книга. Но я с тех пор написал несколько хороших сборников рассказов, дельных, умных. Я чувствую себя нормально, в тонусе. Мне просто кажется, это было бы дико. Вот всё происходящее происходит, у меня там бьются товарищи, у меня тектонические сдвиги, разломы, а я такой: «Ну ладно, всё, пора взяться мне за романы», и сажусь, отключаюсь от вашей этой жизни. Я так не могу, я считаю, что никто из русских писателей бы не стал так делать.