«Культурный слой»: Любовь к детству Аллы Озорниной

Что подумает Хлебушкина?

В четыре часа дня позвонила Хлебушкина. Ну та, что из Рязани недавно приехала. Новенькая.

– Знаешь, я тетрадь по математике потеряла, – сказала она. – Весь рюкзак перерыла! А потом вспомнила, что ты ее у меня взял. И, кажется, не вернул.

Тут я тоже вспомнил, что попросил у Хлебушкиной тетрадь, чтобы домашнее задание переписать, а вернуть забыл. – Посмотри, может она все-таки у тебя, – продолжала Хлебушкина.

Я залез в рюкзак – а там и правда тетрадь Хлебушкиной лежит.

– Ну вот и хорошо! – обрадовалась Хлебушкина. –Тогда я сразу после музыкалки к тебе заскочу. Мне как раз по пути! Ты не против?

Конечно не против! Как же я мог быть против? Ведь я так мечтал, чтобы Хлебушкина пришла ко мне в гости. Конечно, я мог бы пригласить ее сам. Но я не решался. Вдруг подумает, что влюблен. А я и не влюблен вовсе. Просто она мне нравится.

Как все-таки здорово, что ее тетрадь у меня оказалась!

И тут я вспомнил, что мама всегда готовится к приходу гостей заранее. Говорит, что люди скажут, если у нас будет не убрано? Я, правда, никогда не готовился к приходу Витьки. Или Кельманова. Или Скворцова. Но Хлебушкина… К ее-то приходу нужно подготовиться. У меня ведь на компьютерном столе свалка. И на кухне посуда грязная. Поел – и оставил. Что подумает обо мне Хлебушкина? Плохо она обо мне подумает – понял я и внутри все похолодело.

Папа говорит, что когда внутри холодеет – это нехорошо. Это значит, что начинается паника. А когда начинается паника, то нужно собрать волю в кулак и начать действовать.

И я начал действовать. Время помчалось с космической скоростью. Секундная стрелка на часах не успевала описывать круги. С такой же скоростью и я мыл посуду, убирался. Ну вот, кажется, все. Тетради и учебники аккуратно лежали на столе. Ну кухне стояли чистые тарелки и чашки. Я плюхнулся в кресло и задумался. Где, интересно, сейчас Хлебушкина? Все-то торчит в своей музыкалке или уже идет ко мне?

Я посмотрел на часы. Теперь секундная стрелка еле передвигалась.

«Странная штука – время, – подумал я. – То летит, то тянется. Урок математики, например, еще начаться не успеет – уже звонок на перемену. А вот география тащится еле-еле. Как эта стрелка».

Тут я вспомнил, что мама любого, кто к нам приходит, угощает чаем. Мне тоже надо будет Хлебушкину чаем угостить. Хорошо, что я посуду помыл. Не стыдно на кухню провести.

Тьфу ты, а ведь у нас, кажется, нет ничего вкусненького! Мама с соседкой вчера пирог доели! И точно! Пирога не было, зато в шкафу оказалась коробка конфет, которые мы с папой подарили маме неделю назад на восьмое марта. Хорошо, что тогда не открыли.

Я успокоился и вернулся к креслу. Ждать Хлебушкину. Секундная стрелка на часах по-прежнему едва передвигалась. Смотреть противно! Я рассердился и стал рассматривать ноги. Из левого тапочка торчал большой палец. И тут я вспомнил, что мама к приходу гостей всегда переодевается в какое-нибудь красивое платье. И папу заставляет надеть костюм. Или хотя бы нарядную рубашку с джинсами. А я? Во что я одет? В старые шорты и футболку! Да еще и палец из тапка торчит! Что подумает Хлебушкина? Неряха, вот что она подумает. Внутри опять все похолодело. «Спокойно, - сказал я себе. Нужно просто взять и переодеться».

Но… в чем положено встречать девочку, которая нравится? Секундная стрелка, как назло, опять помчалась по циферблату! В платяном шкафу висели в основном мамины платья да папины пиджаки. Из моих вещей была лишь школьная форма да джинсы. А это что за костюм - синий в черную полоску? Кажется, мой. Точно мой, его мама еще летом купила, а я не стал носить. Но теперь придется. Не встречать же Хлебушкину в футболке и шортах! Пришлось переодеться. Кажется, теперь я выглядел прилично. Только тапочки все портили. Особенно, левый. Из которого палец торчал. Пришлось надевать ботинки. Ну, кажется, все, осталось только шнурки завязать. И тут раздался звонок в дверь. Я запутался в шнурках, потом распутался и побежал к двери. Там стояла Хлебушкина.

– Ух ты, какой красивый!– сказала она. – А ты чего так долго? Я уже уходить собиралась.

– Да так, был занят, – ответил я. Не рассказывать же ей, что я шнурок не мог завязать. – Да ты проходи, проходи!

– Да нет. Я вижу, ты куда-то собрался.

– Да ты проходи!

– Нет-нет, я же вижу, что тебе надо идти. Ты уже и ботинки надел. Ты мне тетрадь дай и я пойду.

Я схватил тетрадь и протянул ее Хлебушкиной. И сказал:

– Никуда я не собирался.

– Прям, не собирался, я же вижу! Ой, вот еще тебе, – она сунула мне пакет с пирожными.

– Это еще зачем?

– Вернешься, попьешь чаю и за меня и за себя. У нас в Рязани всегда в гостях чай пьют. Вот я и купила. К чаю.

– Да честное слово я никуда не иду! – закричал я. – Я всегда дома так хожу!

– Да ладно тебе. Что не знаю, в чем люди дома ходят? Я, например, хожу в футболке и шортах. И еще в рваных тапочках. А ты… Ну все, пока.

И она закрыла за собой дверь.

Было слышно, как она быстро спускается по ступенькам. Я вернулся к себе в комнату и плюхнулся в кресло. В кухне надрывался и свистел чайник. «Да замолчи ты!» – сказал я ему. И подумал: «Ну почему Хлебушкина такая недогадливая? Неужели так трудно понять, что я ее ждал?»

Сорок два с половиной

Шел урок географии. За окном, за ветками тополя, виднелось синее апрельское небо.

–…итак, в Сицилии находится озеро Смерти, – продолжала Елена Павловна.

– А почему его так назвали? – спросил с последней парты Скворцов.

– Руку, Скворцов, поднимать нужно, – сказала географичка, – если хочешь спросить. А озером Смерти его назвали потому, что на его дне бьют кислотные ключи. И кислота убивает все живое.

Я представил, что Хлебушкина стоит в этом ужасном озере. Озере, в котором погибает все живое – рыбы, раки, водоросли. Хлебушкина стоит, а вода все выше и выше, вот только что была по колено, а теперь – по грудь. И рядом – никого! И так мне страшно стало за Хлебушкину, что это, наверное, стало видно по моему лицу. Потому что Елена Павловна сказала:

– Синицын, не гримасничай!

– Я не гримасничаю!

– Нет, гримасничаешь, Синицын! В чем дело?

Географичка подошла к парте и уставилась на меня сверху вниз.

– Что молчишь? Хочешь, чтобы я родителей вызвала, да?

Я понял, что Елена Павловна не в настроении и что если я срочно что-нибудь не придумаю, то она так и сделает.

– У меня это… у меня живот болит! – сказал я.

Взгляд у Елены Павловны переменился. И голос стал другим.

– Давно болит? – спросила она.

– Минут… пять. Да все уже, не болит!

– А вчера болел?

Я задумался. Мама говорит, что врать нехорошо. Но я уже соврал про живот, и теперь решил сказать правду.

– Нет, вчера не болел.

– А температура? Температуру мерил?

– Нет.

– В медпункт, Синицин! – сказала географичка.

– Но у меня уже не болит!

– Никаких не болит! В медпункт – и все. По городу кишечная инфекция ходит. Это очень опасно. Так что иди, Синицын! Иди, иди!

Я нехотя встал из-за парты и двинулся к двери.

– Нет, Синицын, иди с рюкзаком! – остановила географичка. – Мало ли что!

– Да честное слово, я здоров!

– Вот пусть медсестра напишет, что ты здоров, и придешь. Без справки не возвращайся.

Я вышел и по пустому коридору медленно побрел в медпункт. И зачем я только ляпнул, что болит живот! Надо было сказать, что зуб болит.

Медсестра Зоя Ивановна сидела за столом и читала толстую книгу. В окно медпункта стучались ветки тополя и будто просили о помощи.

Зоя Ивановна не обращала на меня внимания. Она сидела то неподвижно, то начинала теребить носовой платок и качать ногой.

– Можно? – спросил я.

Зоя Ивановна подняла голову, посмотрела на меня поверх очков и недовольно спросила:

– Чего тебе?

– Справку.

Зоя Ивановна рассердилась:

– Прогулять хочешь? Никакой справки! Иди на урок! – и снова уткнулась в книгу.

– Да нет, мне нужна справка, что я здоров.

Зоя Ивановна оторвалась от книги.

– Зачем тебе справка, что ты здоров?

– С урока отправили. Сказали, без справки не приходи.

– Мы таких справок не даем. Мы вообще никаких справок не даем! Ну все, иди на урок.

Что же делать? Ведь меня и на урок не пустят и родителей вызовут.

– Ну, Зоя Ивановна, ну пожалуйста!

– Фамилия?

– Синицын из пятого А, – обрадовался я.

– А почему тебя сюда отправили?

– Я сказал, что живот болит.

– Тьфу ты! – опять рассердилась Зоя Ивановна. – Так бы сразу и сказал! В городе кишечная инфекция, а ты! Температуру мерил?

– Нет…

– Тогда измеришь сейчас! – Она открыла стол и вынула градусник.

– Да у меня ничего не болит! Честное слово! Мне только справку.

– Никакой справки, пока не измеришь! На!

Я сунул градусник под мышку и опустился на стул. Зоя Ивановна уткнулась в книгу. Я вспомнил, что оставил Хлебушкину на озере Смерти. Она стояла уже почти по горло в воде. Нужно торопиться! Тут Хлебушкина, увидела меня и…

Прозвенел звонок. Из коридора послышались топот, голоса. Я обрадовался. Ведь справка-то теперь не нужна, можно идти. Зоя Ивановна по-прежнему не отрывалась от книги. Она поднесла носовой платок к глазам. Рука ее дрожала. Я уже встал, чтобы положить градусник на стол и потихоньку выскользнуть из кабинета, но дверь приоткрылась и в узкую щель просунулась Витькина голова.

– Без справки не приходи, – зашептал он. – Географичка все рассказала математичке. Та без справки не пустит.

Дверь закрылась, но тут же приоткрылась снова. На этот раз появилась голова Хлебушкиной.

– Без справки не приходи, – зашептала она, – математичка не пустит.

Зоя Ивановна всхлипнула. Дверь закрылась.

Прозвенел звонок на урок. Непрочитанных страниц книги, над которой склонилась Зоя Ивановна, осталось совсем немного. Я понял, что надо успеть спасти Хлебушкину. Я бросился в озеро и вытащил Хлебушкину из ядовитой воды. От слабости она не могла говорить. Зато говорил ее взгляд: «Я всегда знала, что ты отважный, Леша! Спасибо тебе!»

Зоя Ивановна захлопнула книгу, и … увидела меня.

– Тьфу ты, я про ведь тебя и забыла! Давай градусник!

Я протянул ей его.

– Боже мой! Синицин, ложись на кушетку!

Я понял, что случилось что-то страшное. Медсестра подскочила к телефону.

– Скорая? Это школа номер шестнадцать. У нас тут кишечная инфекция. Да… Да… У мальчика температура сорок два с половиной и боли в животе!

Сорок два с половиной! Значит, я в самом деле… болен? В животе сразу закололо, голова закружилась. Я едва дошел до кушетки и без сил рухнул на нее. В медпункт заглянула Елена Павловна.

– Как Синицин? – спросила она.

– Идите сюда, – взволнованно позвала ее Зоя Ивановна. Географичка вошла. Зоя Ивановна отвела ее в сторону.

– Очень тяжелый, – услышал я шепот медсестры. – Температура сорок два с половиной. Жуткие боли в животе!

Жуткие боли! Теперь я чувствовал, что в животе не просто колет, в нем вертится раскаленный шар. Я застонал.

– Господи! – прошептала Елена Павловна и на цыпочках подошла ко мне. – Бледный какой!

Я закрыл глаза. Мне было очень плохо. Раскаленный шар вертелся все быстрее.

– Где ребенок с кишечной инфекцией? – услышал я громкий мужской голос. Я с трудом открыл глаза и увидел человека в белом халате. – Покажите градусник! – приказал он. – Так, сорок два с половиной! Носилки, быстро!

Меня положили на носилки и накрыли теплым одеялом.

– Одежду и рюкзак в ноги! – распорядился врач. – И найдите старшеклассников, чтоб донести до машины.

В медпункт вошли двое – маленький и толстый, и длинный и тощий. Они подняли носилки и понесли меня к выходу.

– Стойте! – остановила их Зоя Ивановна. – Ногами вперед покойников выносят! А он живой!

– Пока живой! – заметил тощий.

Я снова закрыл глаза. Потом открыл.

Надо мной качнулся и поплыл потолок медпункта, потом длинный потолок коридора, потом лица учителей и учеников, которые с любопытством смотрели на меня откуда-то сверху.

– Дорогу слонам падишаха! – сказал толстый.

– Понабежали тут, – сказал тощий. – Что, покойников не видели?

Лицу стало холодно и надо мной поплыли облака. Меня запихнули в машину, она заурчала и рванула с места. Живот болел так, что даже дышать было трудно.

– Наверное я умру, – подумал я. И представил, как я лежу на кровати, а рядом стоят Витька и Хлебушкина. Хлебушкина держит меня за руку, и говорит: «Леша! Пожалуйста, не умирай, я так тебя люблю! » А у дверей стоит весь наш класс, а может быть даже вся школа. И все плачут…

Я закрыл глаза. Честно говоря, я сам чуть не плакал, так мне не хотелось умирать. Но ради того, чтобы услышать от Хлебушкиной такие слова я готов был пойти на все. Даже на это. Машина остановилась,

– Где санитары? Живо сюда! У нас ребенок с кишечной инфекцией!

Меня снова понесли куда-то, потом положили на кушетку.

– Он что, без сознания? – спросил женский голос.

– Когда забирали, в сознании был, – ответил врач. – Ну, мы поехали.

– Деточка, ты меня слышишь? – спросил тот же женский голос.

Я кивнул.

– Глаза можешь открыть?

Я открыл и увидел женщину в белом халате.

–Давай температурку еще разочек измерим, – ласково сказала она. – Оленька, поставьте ему градусник.

Я опять подумал, что скоро умру. И понял, что тогда уже не услышу, как Хлебушкина признается в любви. Мне стало страшно, и я зажмурился. Через некоторое время Оленька забрала у меня градусник и сказала:

– Послушайте, а температура-то нормальная! Тридцать шесть и шесть.

Я быстро открыл глаза.

– Как нормальная? – удивилась женщина в белом халате и положила руку мне на лоб. – Точно. Нет у него никакой температуры!

– Эй, в приемном покое, – заглянул кто-то из коридора, – только что из шестнадцатой школы звонили. У них там оказывается градусник испорченный. Он всегда сорок два с половиной показывает! Медсестра, Зоя Ивановна, что ли, плачет, говорит, забыла его списать.

– Ну, тогда все понятно! Вставай, деточка! – весело сказала женщина в белом халате. – Лечение отменяется!

Я сел на кушетку. Теперь мне стало так обидно, что Хлебушкина не придет прощаться со мной, не скажет, что любит меня, что я заплакал…

– Ну-ну, – погладила меня по голове Оленька. – Все обошлось! Здоровый, красивый мальчик! Сейчас мы тебя домой отвезем.

– Сам дойду, – сказал я, вытирая слезы. – Я же здоровый.

– И то верно, а то машин не хватает.

Я оделся, взял рюкзак и вышел на улицу. Ветер стих. На лавочке грелся большой рыжий кот. Галдели воробьи. Было тепло, как летом. Но даже это не радовало меня. Ведь Хлебушкина теперь не будет обо мне плакать. Я живой. И даже здоровый.

И вдруг я услышал:

– Леха, Леха!

Я оглянулся. По больничному двору бежали ко мне Витька и Хлебушкина. Лица у них были красные, волосы прилипли ко лбу.

– Ну что, живой? – спросил Витька. – А мы-то перепугались!

– Как хорошо, Леша, что ты живой, – сказала Хлебушкина. – Я ведь так из-за тебя переживала!

И заплакала.

Подстреленный лебедь

…И тут в раздевалке погас свет. Кроваво-красные всполохи заметались по стене. Завибрировал и загудел пол, как будто бы под ним заработал мощный двигатель. Откуда-то повеяло сыростью.

– А-а-а! – завизжала Сыромятникова. – Кто-то вцепился в мои волосы!

– Тихо, – сказал Доржи Дондоков. – Сейчас попробую наладить выключатель. Найти бы его только. А вот, кажется, и он…

Щелк – и под потолком вспыхнула яркая лампочка. Все замерли, рассматривая друг друга. Лица у всех сделались такими, будто бы их надули изнутри. Даже Ирка Ильина стала похожа на большую резиновую куклу.

– Эй ты, раззява, – подскочил ко мне Стрельцов-Удальцов, – Вечно ты что-то теряешь! – Он бросил в меня носовой платок. Носовой платок, описав небольшой полукруг, опустился мне на плечо. – Эва-на! А че-это ты такая мордастая?

– На себя посмотри! И вообще, это не мой платок! – рассердилась я, скинула платок на пол и… проснулась.

Приснится же такая нелепица! Да еще платок носовой… Ирки Ильиной! Конечно, Ирки, потому что только на ее носовых платках посредине вышиты две большие красные буквы И. От того, что ее платок побывал на моем плече, пусть даже во сне, было так неприятно, как будто бы это был не платок, а холодная скользкая лягушка. Мне сразу же захотелось принять душ. Я прошлепала в ванную и, устремив на себя струю воды, размышляла о том, к худу или к добру этот сон. Бабушка говорит: чтобы это понять, нужно прислушаться к ощущениям, которые появятся сразу же после того, как откроешь глаза. На этот раз и прислушиваться не пришлось – итак ясно, что ничего хорошего меня не ждет.

Я вернулась в комнату, но ложиться не стала. Часы показывали без четверти минут два. Двор спал. В длинном пятиэтажном доме напротив редкими желтыми прямоугольниками светилось несколько окон. Тусклый свет луны освещала детскую площадку с неподвижно стоящими качелями для малышей. Темным квадратом выделялась песочница. Большой старый тополь раскинул в стороны голые ветки.

Пронзительный кошачий крик расколол тишину. На площадку стремительно, один за другим выкатились два черных пятна, которые, добежав до песочницы, превратились в визжаще-шипящий перекатывающийся клубок. На ветке появился силуэт кошки. Стало ясно: коты дерутся за право быть ее возлюбленным.

Мне стало грустно. Даже коты дерутся за свою любовь. Да и наши мальчишки дрались бы из-за… Ирки Ильиной. Да не только наши, но и, наверное, мальчишки из 7 А. И из 7 В. Потому что Ирка Ильина - самая красивая девочка в школе. Так, по крайней, мере, считают. Хотя лично я не вижу в ней ничего особенного. Глаза в пол-лица, черные, нос острый, а губы… Ну что губы? Губы как губы! А зубы – ровные и белые. И острые, как у хорька. Еще у Ирки длинные, такие же черные, как глаза, волосы. Они ложатся на спину крупными колечками. Н-да… Вот мне бы такие волосы. И такие глаза. А главное, мне бы такой же рост, как у Ирки. Она ниже самого маленького мальчика в классе. А я – на полголовы выше самого высокого.

Пока я размышляла об Ирке, детская площадка опустела. Смотреть стало не на что, и я улеглась в кровать. Спать не хотелось. Я лежала с открытыми глазами и наблюдала, как потолок и стены комнаты изредка пересекают светлые полоски от фар проезжающих через двор машин. Ну почему в жизни все так несправедливо, думала я? Одним все, другим – ничего. Ну, вот у Ирки – и рост, и внешность, и волосы колечками. И зубки как у хорька. А у меня… Была бы я чуть пониже, кто знает, может быть, Стрельцов-Удальцов не в Ирку бы влюбился, а в меня. И не посмотрел бы на то, что зубы у меня редкие. И волосы тонкие.

Я забилась под одеяло, сжалась в комок и почувствовала себя маленькой и несчастной. И тут почему-то вспомнились папины слова о том, что легче всего страдать и ссылаться на обстоятельства. Гораздо сложнее бороться за свое счастье.

Вот именно – бороться! Бороться за то, чтобы… чтобы Стрельцов-Удальцов влюбился в меня! От таких дерзких мыслей пересохло в горле. Что за глупости? Ведь он уже влюблен, только не в меня, а в Ирку. Но тут я вспомнила, что где-то читала, что человек может добиться всего, чего хочет. Было бы желание. Желание у меня было, и какое!

Я представила, как Стрельцов-Удальцов после уроков берет мой рюкзак (и свой, разумеется) и мы вместе выходим на улицу. Вслед нам с завистью смотрит Ирка, но мы не обращаем на нее никакого внимания! При чем тут Ирка? Мы говорим о галактической пыли, о черных дырах, о святой горе Алханай. В груди разлилось приятное тепло. Как было бы здорово, если бы Стрельцов-Удальцов влюбился в меня на самом деле! Ну и что, что он влюблен в Ирку! Это ж не значит, что он должен быть влюблен в нее всю жизнь!

Я вскочила и включила компьютер. Нужно действовать! Но для этого необходимо было разобраться, как на самом деле относится ко мне Стрельцов-Удальцов. Поисковая система Яндекс выдала мне около двухсот тестов типа «нравишься ли ты мальчику?» После третьего или четвертого меня пробил холодный пот. Нет, не может быть! После десятого или одиннадцатого вспотели ладони. Неужели это… правда? После двадцатого или двадцать первого я прошлепала на кухню, включила чайник, подперла щеку ладонью и уставилась в его полированную поверхность. Я смотрела на свое перекошенное отражение и думала: «Ну как же я раньше не догадалась, что Стрельцову-Удальцову я нравлюсь? И, судя по всему, даже… безумно нравлюсь! Ведь никому он не придумывает столько ужасных прозвищ, как мне, никого, как меня, так часто не толкает в раздевалке и никому, кроме меня, не ставит подножек! Теперь я понимаю: он и за Иркой стал ухаживать только для того, чтобы меня разозлить! Это можно сказать, крик отчаянья, сигнал SOS! А я… Ну до чего же я бестолковая!»

Ах, бедный, несчастный Стрельцов-Удальцов, как же он, наверное, страдает из-за моей недогадливости! Сегодня же надо дать ему понять, что он мне не безразличен! Но… как? Написать записку «Я тебя тоже люблю!»? Не пойдет. Опасно. Вдруг ее перехватит кто-то другой? Та же Сыромятникова, например. Или Жеребцова.

Подойти и сказать об этом? Не стоит. О, в Интернете, кажется, было написано о силе взгляда. Взглядом можно выразить все.

Решено: дам понять Стрельцову-Удальцову о своем чувстве именно таким способом! К тому же мне это очень удобно: Стрельцов-Удальцов сидит на две парты впереди меня и на уроках можно смотреть на него сколько угодно.

Понятно, что пока шла алгебра, русский язык и физика прожигать Стрельцова-Удальцова взглядом просто не удавалось. Зато когда началась география, я уставилась в его затылок. Каким же красивым он мне теперь казался! Как же я раньше не замечала, что затылок Стрельцова-Удальцова так отличается от затылков других мальчиков! Правда, если бы меня спросили, чем именно, я вряд ли могла ответить. Просто я поняла: я могла бы смотреть на его затылок вечно!

– Итак, ребята, вы уже поняли, что Африку населяют такие животные, как…

Африка… Вот бы поехать со Стрельцовым-Удальцовым в Африку! Вдвоем! Он бы катался на слоне, а я бы – на жирафе, – думала я, не сводя взгляда с затылка Стрельцова-Удальцова. Тогда я могла бы смотреть на него сколько угодно не только сзади, но и сбоку, и спереди…

Стрельцов-Удальцов нервно заерзал, начал озираться, и, обернувшись, встретился со мной взглядом. Его уши стали красными. Он отвернулся, потом снова обернулся и состроил страшную рожу.

Я улыбнулась и продолжала смотреть.

Сидящая впереди меня Жеребцова тихо хихикнула.

Стрельцов-Удальцов обернулся и показал мне язык. Я улыбнулась и продолжала смотреть.

Жеребцова легла на парту.

Стрельцов-Удальцов обернулся и покрутил указательным пальцем возле виска. Я улыбнулась и продолжала смотреть.

Плечи Жеребцовой мелко затряслись.

Стрельцов-Удальцов обернулся и показал мне кулак. Я улыбнулась и продолжала смотреть.

– Смирнова, Стрельцов-Удальцов – что происходит? – послышался голос географички. – Неужели на перемене нельзя наглядеться друг на друга?

Ах, как приятно было слышать такие слова! Теперь все в классе знают, что у нас со Стрельцовым-Удальцовым особые отношения! И, главное, об этом узнала Ирка. Ее, конечно, немного жаль, ведь она-то думает, что Стрельцов-Удальцов на самом деле неравнодушен к ней… Ну ничего, переживет! Вон, у нее сколько поклонников – и Петров, и Бронников, и Перелыгин, и вообще все мальчишки из 7-х классов!

Стрельцов-Удальцов достал тетрадь, вырвал из нее листок и что-то на нем нацарапал. Наверное, решил отправить записку. Так и есть: сложил листок в несколько раз и передал Жеребцовой.

– Нет, это невыносимо! – рассердилась географичка. – Еще одно замечание и вызываю родителей. Тебе, Стрельцов-Удальцов, говорю, и не надо на меня так удивленно смотреть!

Наконец, записка попала в мои руки. Прежде, чем прочитать, я сделала вид, что уронила что-то под парту, и, наклонившись, прижалась к записке губами. Первая весточка от мальчика, который очень нравится.

Записку я читать не торопилась. Хотелось продлить предвкушение счастья. Теперь, несмотря на грозные предупреждения географички, стал озираться Стрельцов-Удальцов. Он выпучивал глаза, вытягивал в дудочку губы, а я любовалась им и думала, что когда человек нравится, он в любом виде кажется красивым. Даже когда пучит глаза и вытягивает губы.

– Стрельцов-Удальцов, дневник мне на стол! Сегодня вечером жду твоих родителей! – пророкотала географичка.

Стрельцов-Удальцов положил дневник на учительский стол, возвращаясь, опять состроил мне страшную рожу и, плюхнувшись на свое место, полез в рюкзак.

В сумке тоненько пискнул телефон. Раз и еще раз! Смс-сообщение! От Стрельцова-Удальцова! Причем, целых два!

С бьющимся сердцем я открыла первую смс-ку. «Из-зо тибя радитилей вызывают дура!». Во второй была написано: «Ты зописку та прачетай. Чючыло!» Ладно уж, так и быть. Я развернула листок. Там было накарякано: «Ты чё, Смирнова, в лоп зохотела?» Я улыбнулась. Какой же он все-таки ребенок! Точно в Интернете написано: мальчишки взрослеют позже, чем девочки. И очень часто скрывает свое чувство за напускной грубостью.

«Бедный Скворцов-Удальцов! – подумала я. – Как же все-таки он страдает! Ведь в Интернете пишут, что страдания от невыраженного чувства куда больше, чем от неразделенного!»

Я аккуратно сложила записку и сунула ее в карман школьного платья.

Я оглядела класс. Впервые за все годы учебы я поняла, какие все у нас все замечательные! Та же Сыромятникова, Жеребцова, Дондоков… А Ирка – чем же она плоха? Она же не виновата в том, что родилась красивой!

В груди стало тепло и непривычно спокойно. Вот, оказывается, как ощущает себя девочка, которая нравится мальчику, который ей тоже нравится! К концу урока я даже забыла про свой высокий рост, редкие зубы и косичку толщиной с мышиный хвостик. Я даже почувствовала себя …хорошенькой! Такой же, как Жеребцова и Сыромятникова. Как это, оказывается, приятно – быть хорошенькой! И когда я возвращалась из школы, то видела, что некоторые молодые мужчины как-то особенно на меня поглядывают, а один парень, даже приоткрыл рот! Может быть, от восхищения?

Но когда я пришла домой, то поняла, что что-то идет не так. Ведь в Интернете было написано, что отношения должны развиваться. Наверное, это означало, что Стрельцов-Удальцов должен был назначить мне свидание, пригласить в кино или, по крайней мере, пойти меня провожать. Но ничего этого не случилось. Значит, у него есть комплексы, которые мешают ему сделать первый шаг. Поэтому, наскоро пообедав, я включила компьютер и опять вышла в поисковую систему. Ну конечно же, как же я сама не догадалась – всему виной разница в росте! Ведь Стрельцов-Удальцов чуть ли не на голову ниже меня. Мне-то – что, а вот для него, наверное, это серьезное препятствие. Что же делать? Во Всемирной паутине я нашла ответ и на этот вопрос. Словом, я теперь знала, что необходимо сделать, чтобы Стрельцов-Удальцов почувствовал себя рядом со мной сильным и мужественным. Правда, к этому я должна была основательно подготовиться, но чего не сделаешь для того, чтобы быть вместе с любимым!

На следующий день я не ждала, что Стрельцов-Удальцов пригласит меня в кино или пойдет провожать из школы. Ведь понятно, что теперь все зависит только от меня. «Ну, потерпи один день, – мысленно говорила я на уроках затылку Стрельцова-Удальцова, – завтра все изменится. Завтра тебя ждет сюрприз»

…Придя домой, я надела трико, встала посредине своей комнаты и… плашмя упала на пол. Раздался грохот. «Свалился навесной шкаф», – подумала я и, растирая отбитые колени, проковыляла туда. Шкаф, как ни в чем ни бывало, висел на месте. Я вернулась в комнату и плашмя упала на пол. Опять тот же грохот. Неужели, так гремит мое тело? После третьей попытки я поняла, что так оно и есть. Чтобы было немного мягче, я постелила одеяло и продолжала тренировку. Болели бока и колени, но я падала, вставала и снова падала. А что оставалось делать, ведь за сегодняшний день я должна была научиться падать тихо и… элегантно. Спустя три с половиной часа это удалось!

Р-раз! – и я мгновенно оказывалась на полу без единого звука. Два! И я продолжала лежать, как подстреленный лебедь! Со стороны это было, наверное, очень красиво.

…Ночь я спала плохо. В воображении то и дело возникала одна и та же картина. Вот иду я по школьному коридору, а навстречу - Стрельцов-Удальцов. Мгновенье – и я лежу у его ног как подстреленный лебедь!

Стрельцов-Удальцов бросается ко мне, трясет за плечо, взволнованно приговаривает:

– Смирнова, Смирнова!

Вот когда он почувствует наконец-то рядом со мной смелым и мужественным! Вот когда будут разрушены все комплексы!

– Смирнова! – повторяет Стрельцов-Удальцов.

Я как будто бы в беспамятстве переворачиваюсь на спину, Стрельцов-Удальцов кричит в отчаянье:

– Да что с тобой, Смирнова?

Я молчу. Только легкий стон вырывается из моей груди… Тогда он прикладывает ухо к моему животу и говорит:

– У-ф-ф-ф! Кажется… бьется.

– Что… бьется? – слышится сверху голос Сыромятниковой.

– Что-то! Сердце бьется, балда!

– Так оно же с левой стороны!

«Да какая разница, где у меня сердце! – думаю я. – Хоть в пояснице! Главное, тот, о ком я так долго мечтала – совсем рядом. И не просто рядом, он прикасается ко мне ухом!»

… Утро началось не очень удачно. Я не смогла преподнести сюрприз Стрельцову-Удальцову ни на первой перемене, ни на второй, ни на третьей. Он был то в окружении мальчишек, то болтал с Иркой Ильиной, то чуть ли не полчаса ел пирожки в столовой. «Наверное, это не мой день» – подумала я и к концу четвертой перемены решила перенести все назавтра. Прозвенел звонок, и я вместе со всеми ринулась в класс. И тут произошло неожиданное. Я обо что-то запнулась, не удержалась, и теперь к моему лицу стремительно приближался… пол. По пути, правда, я пыталась ухватиться то за чье-то платье, то за чьи-то брюки – бесполезно! Я грохнулась всей тяжестью своего тела. Все случилось так внезапно, что я совершенно забыла об отработанных вчера движениях, которые делали мое падение почти бесшумным и элегантным, а меня – похожей на подстреленного лебедя. Зазвенело в ушах, и сквозь этот звон откуда-то издалека донесся смех. Казалось, смеется вся школа и громче всех – Стрельцов-Удальцов.

– Ну ты даешь, Смирнова! Гремишь, как мешок с костями!

– Так что случилось то? – послышался голос Дондокова.

– Ну что-что, Стрелец Смирновой подножку поставил! – сказала Жеребцова.

– Так ты специально? – спросил Дондоков.

– А то! – зло ответил Стрельцов-Удальцов. – Из-за нее вчера родителей вызывали. Теперь без новых коньков останусь.

Я вскочила. Мне показалось, будто вокруг меня образовалась целая толпа. На самом деле это был всего лишь наш класс. В груди стало холодно, как будто бы я съела двадцать порций мороженого. Почему-то все казались мне очень высокими и некрасивыми, и хотя я была выше их всех, я почувствовала себя маленькой и … беспомощной. Как подстреленный лебедь.

– Что за собрание? – раздался голос математички. – Быстро в класс. – И взглянув на меня, добавила, – А ты, Смирнова, зайдешь, когда успокоишься.

Потирая отбитые колени, я поковыляла к окну. Что-то случилось с глазами. Дома, деревья, машины – все казалось расплывчатым и нечетким.

По щекам потекли слезы, я поняла – это они не дают мне ясно видеть. Дура, какая же я дура! Возомнить, что Стрельцов-Удальцов влюблен не в Ирку, а в меня! Конечно же, он влюблен в Ирку, теперь я это понимаю! Но почему, почему тогда все тесты в Интернете показали обратное? Ведь это из-за них я восприняла все с таким же искажением, с каким из-за слез я сейчас воспринимаю дома, деревья, машины!

Я вспомнила сон, который приснился еще позавчера. Раздевалку, кроваво-красные всполохи на стене, гул, доносящийся откуда-то снизу. Страшно! И Иркин платок на моем плече, который бросил Стрельцов-Удальцов. Не зря, выходит, этот сон приснился. Как будто предупреждал: не жди, Зинаида, ничего хорошо. А я ждала…

Болели колени. Но еще сильнее болело что-то внутри. Там, где находится сердце. Это была какая-то новая боль, прежде мне незнакомая. Непрерывная, ноющая, распирающая. Как будто бы там, в груди, появился огромный булыжник, который давил на все мои внутренности. Я поняла, что это болит душа. Я попыталась вспомнить, где я читала о том, что душевная боль сильнее физической, но так и не смогла. Да сейчас это было неважно.