Семь кругов реанимаций

Я достаю чёрные шлёпки на три размера больше моего из стиральной машинки в женской раздевалке. Раздеваюсь до трусиков и бюстгальтера, натягиваю многократно постиранную пижаму из общей стопки, синие бахилы поверх шлёпок — как обычные, которые выдают в стомклинике и бассейне, только выше, залажу в них вместе со шлёпками и привязываю полосками ткани к ногам. Нерешительно смотрю на комбинезон — он тоже огромный...

Вокруг меня одеваются такие же девчонки, улыбаются: «То чувство, когда ещё не зашёл, а уже хочешь выйти».

На прошлой неделе на обход реанимаций в первой городской больнице меня не взяли — слишком плохо, слишком много работы, на пике было 107 человек, это максимум с начала пандемии. Сегодня тоже плохо и много, но, кажется, чуть легче, чем было.

— Сегодня в раздевалке кто-то пошутил, — поворачивается ко мне главный внештатный анестезиолог регионального минздрава, профессор ЧГМА Константин Шаповалов. — Верный признак, что стало полегче. Когда каждый день поступают и поступают всё больше — обстановка напряжённая. Нет, правда, это очень тяжело — не понимать, когда кончится рост поступивших тяжёлых больных. И физически сложно, и психологически.

(Мы оба в СИЗах, они шуршат так, что я сразу понимаю — на диктофоне будет ничего не слышно. Но, как оказалось, я всё запомнила. Хотя, честно говоря, хотела бы забыть.

Телефон тоже в плёнке, и снимки с него максимально похоже передают ощущение запотевших очков в красной зоне. Даже хитро натёртых жидким мылом и потом насухо — пижамой, специально оставленной для этого в раздевалке. Даже в щитке вместо вторых очков. Вот я так примерно там и вижу, как вы сейчас. И врачи так же видят, когда у них очки запотели. То есть почти всегда, но они привыкли).

В первой городской больнице отделений реанимаций сейчас семь, все разные: есть красивая, современная — она на своём месте, тут и до ковида была реанимация ожогового отделения.

Есть сделанная из оперблока — палаты разделены окном, в которое раньше подавали инструменты. Ну вот это всё: «Скальпель. Шить». В ней тесновато, койки за стеной стоят впритык — это бывшая предоперационная. Но оперблок чем хорош — тут много консолей, куда подведён кислород. Для «дельты», это она атакует Забайкалье сейчас, нужны именно такие койки, с кислородом, госпитали для тяжёлых больных без реанимаций открывать бессмысленно.

Есть «приспособленная» — в конференц-зале, который до этого видел фикусы, офисные стулья и презентации. Честно говоря, теперь он похож на военный госпиталь, но работать в нём, как ни странно, удобно — просторно, койки по периметру, все пациенты хорошо просматриваются.

Мы пойдём по всем семи в определённом порядке — я вижу, что у Шаповалова в телефоне и, видимо, в памяти список фамилий, по которому мы движемся. В списке он помечает, кого на перевод, кого нужно интубировать, кому нужна трахеостомия, кому можно снижать кислородную поддержку.

Больше всего бросается в глаза, что теперь, в отличие от прошлого раза, когда я осенью заходила в одну из реанимаций, здесь есть все: мужчины, женщины (да, в одной палате, уже не всегда получается разделять), разного возраста (самой пожилой пациентке - 97, самому молодому - 31), из разных мест (кто-то поступил вчера из дома в Чите, кого-то месяц назад вывезли из района).

Молодые, старые, в сознании, без сознания, хрипят, не реагируют, пытаются улыбаться, прикрываются, когда заходят врачи-мужчины, наоборот — распахиваются догола, громко дышат, так громко, что иногда заглушают голоса, еле дышат, — всего 89 пациентов, из них 41 на ИВЛ.

Над каждым висит табличка — на ней фамилия-имя-отчество, возраст, КТ, дата заболевания, дата поступления в реанимацию, номер отделения, из которого поступил.

Везде обход встречают зав. отделениями. Их на семь реанимаций — трое. У одного три реанимации — в них в общей сложности 42 пациента, ещё у двух по две. Реальную работу по коррекции лечения проводят именно они. Готовятся к обходу ещё дома, встают в 5 утра, пропускают через себя поток информации: обследования, анализы, динамика; держат в голове схемы лечения, меняют их, ежедневно обсуждают каждого с мультидисциплинарной бригадой.

«К этим людям особые требования, любого не назначишь, они тащат на себе огромный объём работы», — объясняют мне.

В руках у заведующего — пачка листов формата А4, на каждом — судьба человека. То же, что и на табличке, и ещё хронические болезни, результаты анализов, параметры...

Именно это заведующий рассказывает вслух про каждого больного, каждого смотрят, бегло обсуждают (но вообще сейчас время осмотра, основное обсуждение идёт потом), измеряют сатурацию, смотрят на мониторы аппаратов.

На мониторах мигают показатели, в которых я ничего не понимаю, а по лицам врачей ничего не угадать, за исключением тех случаев, когда морщинки за очками весело разбегаются от глаз — похоже, пациент поедет обратно в отделение.

Вообще может показаться, что в реанимации немного вариантов развития событий, хотя на самом деле их явно гораздо больше.

— Вам получше? Самочувствие лучше? Вы кушаете, присаживаетесь? В общую палату поедете?

Это значит — динамика положительная, пациент активен, показатели хорошие. Такие через маску обрадованно кивают — да, да, заметно лучше, конечно, поеду.

Мне показалось, что их примерно треть. С остальными хуже.

- Сатурацию держит, а так — без динамики.

Без динамики — это скорее плохо, чем хорошо, потому что чаще всего сменяется динамикой отрицательной.

- Продолжается неинвазивная вентиляция, лейкоцитоз растёт, лихорадит, фракция кислорода 100%, параметры поднять пока не удаётся, КТ-4, ухудшается.

Это ничего хорошего, но есть надежда.

И — состояние крайне тяжёлое.

— Пациент такой-то, 76 лет, отрицательная динамика, интубирован, сегодня первые сутки. Крайне тяжёлое состояние, в высокой дозе норэпинефрин.

Интубирован — это значит, что дальше дышать через трубку в горле. И ещё — что смертность с и без того высокой даже для реанимационного отделения, 40% (в целом по стране — от 35 до 60%), повышается.

Такая же крайне тяжёлая пациентка, на которую я натыкаюсь в предпоследней реанимации — на табличке фамилия и имя моей институтской преподавательницы. Я боюсь поднимать на неё глаза: пока это были незнакомые люди, было не так страшно, а теперь я быстро моргаю, стараясь как бы не видеть ни пятен крови в месте, где берут кровь из вены, ни проткнутого горла, ни вообще человека без сознания, которого я помню читающим Пушкина и смеющимся.

Хожу хвостиком, стараюсь не путаться под ногами, жарко и страшно, но утешаю себя тем, что у меня самая лёгкая из всех присутствующих доля. «Половину уже прошли», — кажется, подбадривает меня Лукьянов.

Я поглядываю за ним — Сергею Анатольевичу, похоже, совершенно не мешает ни жаркий шумный комбинезон, ни очки на очках, ни невозможность нормально дышать. Он шагает впереди, успевает кого-то консультировать по такому же замотанному в пакет телефону. И я думаю, что, с одной стороны, ему, должно быть, жутко интересно — я бы хотела быть главным пульмонологом регионального минздрава в пандемию коронавируса, с другой — чёткое ощущение, что нельзя не задолбаться.

— Тут у нас молодёжь, — говорит он, пропуская меня вперёд. На табличках — 32, 41, 54… И правда молодёжь на фоне большинства.

Вообще, людей младше себя, Лукьянова, своих друзей, я вижу и в других палатах — ничем особенно не отличающихся, ни весом, как считается, ни, похоже, хроническими болезнями, это тоже жутко от непонимания.

— Без маски пока не выходит дышать, - жалуется обходу дяденька, который достаточно бодро сидит на кровати.

— Вы пока ничего не делайте без маски, мы сами всё сделаем, решим, как вас потренировать, — не разрешает Шаповалов.

Я замерла, уставясь на пустую койку с мокрым синим клеёнчатым матрасом. Мне говорили — это значит, что здесь кто-то умер, койку быстро обработали, и она готова для кого-то ещё. Я видела такие койки сегодня утром и раньше, но только сейчас как-то поняла их смысл. Пока я убеждаю себя, что человека с неё перевели в отделение (ну могли же?), санитары в коридоре выкатывают на лестницу чёрный пакет на носилках.

Шаповалов показывает мне на табличку с датой поступления в реанимацию пациентки — 27 июня. Сегодня 22 июля. Женщину не переводят в отделение в первую очередь потому, что у неё после длительной ИВЛ выработалась психологическая зависимость от аппарата: в голове рефлекс, что надо дышать с одышкой, так, будто задыхаешься. С пациенткой отдельно работают реабилитологи — учат дышать заново.

Мужчина с худыми ногами и странным рассеянным взглядом выглядит почти здоровым, пока не начинает разговаривать.

— Сегодня какой день? - проверяют его. Он думает, потом не угадывает.

— Вторник?

— А месяц, год? - проверяют дальше. Он снова думает, потом угрюмо угадывает:

— 21-й.

— Вы что-то употребляли? - похоже вообще-то, что употреблял, да. Но, может быть, и нет. Его потом будут обсуждать и решат повторить КТ головы. Почему-то же он ко всему прочему заявляет, что ему 23, когда ему 44.

— Вы прививку-то не делали? - спрашивают седую женщину. Её санавиацией вывезли из Каларского района, и она уже улучшается, можно переводить в отделение. Женщина сначала долго молчит, потом жалобно поднимает голову на врачей:

— Я простыла, побоялась, потом не успела.

— Ну, вы теперь понимаете, что лучше было сделать?

— Да вроде от прививки так же болеешь потом...

— Нет, от прививки не так же, - смотрят на неё врачи.

Реанимация ожогового отделения — «родина» Шаповалова.

— Последний раз я в ней дежурил в конце марта прошлого года. Сергей Анатольевич пришёл: «Ну, вот, мы здесь будем открывать ковид-госпиталь...». Выставил меня! — оба смеются.

Мне почему-то радостно смотреть, как они смеются. Может быть, потому, что это верный признак — стало поменьше больных.

Мы снимаем это всё, проходим через обработку, душевые, раздевалки — и выходим на улицу. Здесь только что прошёл дождь, в лужах отражается солнце, и оглушительно пахнет озоном.

В 12 начинается мультидисциплинарная бригада — состояние тех же больных, что мы только что прошли, зав. отделениями обсуждают со всеми врачами — хирургом, пульмонологом, анестезиологом, фармакологом, кардиологом, врачом КТ и другими, смотрят на большом экране снимки.

Я с удивлением обнаруживаю полный зал совершенно молодых людей, кто-то и вовсе окончил медакадемию в этом году. Распакованные, без СИЗов, зав. отделениями в джинсах и футболках совсем не похожи на тех, кто только что ходил по реанимациям.

«Война — дело молодых, лекарство против морщин», — будет потом ещё несколько дней крутиться в голове.

Я сижу в дальнем углу, чтобы никого не смущать, тут уже скопом идут термины, схемы лечения, и я успеваю только узнавать знакомые фамилии и быстро писать в блокнот отдельные цитаты.

«Если мы его переведём, а он там умрёт — будет огромная жалоба».

«Такое ощущение, что бабушка не ковидная».

«КТ-4, прогрессивно ухудшается, нарастает полиорганная».

«Ему 32 года, дважды вводили генно-инженерную терапию».

И последнее: «Давайте не будем торопиться с переводом, там ситуация такая: в семье от ковида умер муж, умер сын, осталась одна дочь. Она уже звонит и монотонным голосом спрашивает, хоронить или не хоронить. Давайте, человек ещё полежит в реанимации на кислороде».

Я не вижу глаз этого доктора в зале, только спину. Но слышу по голосу (все слышат), как важно ему сохранить остатки этой неизвестной мне семьи. И первый раз за весь этот непростой день чувствую, где у меня слёзы — близко.