Ангельское терпение

Прямо страна одиноких ангелов... Но судьба этого – из Успенской церкви – открылась прежде всего. Он по-прежнему пребывает в одиночестве в кощунственно разрушающемся здании. Как маленький часовой, поставленный на пост и забытый пионерами в парке.

3 февраля 2011, 10:23 431

43 комментария

По прошлому лету у нас все как-то разом стали дундудеть виолончелью о церкви Успения Богородицы в Нерчинском районе. Я, многогрешный, было подумал, что дело обычное: типичный читинский «суперпроект», для которого процесс саморекламы важнее цели, а видимость результата заменяет собой результат. И тут в пиар-волнах картонных сюжетов, падающих уже «стремительным домкратом», в самом неожиданном месте, как на риф, наскочил на фантастический по силе и ясности абзац, что при освящении храма Господь посылает ангела-хранителя престолу Божию. И он стоит на этом месте. И даже если храм разрушен, ангел одиноко хранит его место.

Ангел

Почти триста лет минуло, как в 1712 году поставили этот первый за Байкалом каменный храм. С конца 1920-х годов, как запустению и людям было позволено убивать беззащитное здание, в Шилке много воды утекло. И всё это время призванный предками от Бога ангел, оказывается, охраняет святой алтарь и его останки. И это сколько же таких бедолаг из горнего мира мы назвали к престолам Божьим, затем поруганным, разрушенным и забытым. По какой деревне не едешь, везде руины. Прямо страна одиноких ангелов, так, видать, и маются тут с нами. Но судьба этого – из Успенской церкви – открылась прежде всего. Он по-прежнему днём и ночью, летом и зимой, пребывает в одиночестве в кощунственно разрушающемся здании. Как маленький часовой, поставленный на пост и забытый пионерами в парке. Эта простая и жестокая мысль поселилась в моем развращённом ленью мозгу смертного грешника и, - ну, ё-моё! - лишила покоя.

Когда я был совсем маленьким, не помню, сколько мне тогда было, может, года четыре, со мной приключилась история. Родители зачастую вынужденно оставляли меня одного. Бабушки с дедушкой у меня уже не было, отец допоздна работал, а мама училась в техникуме на вечернем. Они говорили: «Смотри, когда эта стрелочка на часах дойдёт вот сюда, мы придём. А до этого жди нас и веди себя хорошо». И запирали меня в однюшке на пятом этаже пятиэтажки по Анохина. Я ждал их, стоя на подоконнике окна, что выходило в сторону площади Ленина, чтобы увидеть, как кто-нибудь из них возвращается. И однажды они, понадеявшись друг на друга, задержались совсем надолго. Стемнело уже, мне стало страшно, что с ними что-то случилось, что они не вернутся. Страшно, что остаюсь один, страшно до ужаса, что будет дальше. Я громко ревел в открытую форточку на всю улицу, стоя на своём подоконнике, пока не пришла мама и не успокоила меня.

Теперь, когда неуверенно шагаешь уже по второй половине своего земного пути, кажется, что детские переживания позволяют понять или, по крайней мере, думать, что понимаю этого запертого в разрушающейся Успенской церкви ангела. К осени я понял, что, если не напишу об этом, то заболею.

Храм

В ноябре я некоторое время пребывал в спасительном аутичном мире забайкальской Швейцарии – старорежимном курорте Ургучан, где и нанял убогий экипаж для паломничества к Успенской церкви. Рулевой сначала кобенился, приговаривая, чего, мол, щас-то её фотографировать. Начальство по телевизору обещало отреставрировать, вот отреставрируют, тогда и езжай себе на пленер. Но за двести пятьдесят целковых согласился доставить меня в Калинино с расчётом, что обратно я буду добираться автостопом. Через полчаса езды сквозь девственный лес мы въезжали во вроде бы жилую, но абсолютно пустую деревню. Только на повороте пара похмельных аборигенов продавала рыбу, показывая её на вытянутой руке всем проезжим авто. Ленью и бесплодием мы образовали санитарную зону в пол-Евразии. Но храм…

В начале XVIII века наличие кирпичной церкви в такой отдалённой части России было, безусловно, свидетельством политического приоритета в утверждении российского присутствия на этих стратегически важных территориях вблизи границы с империей Цин. Это у одного умного американца так складно написано. Но я-то думаю, что сами безымянные зодчие творили эту красоту, противопоставляя её своей обречённости как смертных существ. «Нет, весь я не умру, душа в заветной лире…», - вот это по-русски.

Строгие изящные очертания его белого силуэта остаются визуальной доминантой окружающего пространства неохватного природного массива, окрашенного в суровые темные тона. Инопланетное, из другого мира сооружение. Белая чудо-церковь, чужая и самодостаточная. Она стоит посреди безнадежно проигранной жизни серо-коричневого нищего села. А село глядит равнодушно в Божий мир из подслеповатых оконцев. С холодной и гордой отстранённостью, как старая дворянка в толпе праздной черни, церковь возносит голову купола своей великолепной колокольни над буднями из мелкого человеческого. Чёрный крест над куполом колоколенки, со всех сторон простреленным – кому-то в пробитую водкой и ненавистью голову приходило стрелять в символ вечной жизни – парит неубитый в неумолимом глубоком молчании, в нерушимом покое и одиночестве. «Мой стих трудом громаду лет прорвёт»: декоры окон на южном и северном фасадах оформлены по разному – архитекторы были ещё те затейники!

По-праздничному одетая в белое церковь и жалкая деревня не смотрят друг на друга. Как соседи, вынужденные делить одну лестничную площадку, которые уже забыли причины взаимной неприязни и не здороваются по укоренившейся привычке. И от этого только пуще видна гармония лаконичных линий её силуэта с безоблачным куполом вечного неба. Цвет небосвода – синий цвет бухарской глазури, который до обжига был красным. И его синева в сочетании с белизной стен, подчёркнутой чёрными крестами, приобретает космическую глубину. Лазурный парадокс ноябрьских небес, вдруг напомнивших апрельские.

Каких-то три века назад крохотная кучка решительных казаков-конкистадоров на утлых кочах без термобелья и джи-пи-эс-навигации покорила гигантский континент. Это вам не путешествие д'Артаньяна из Парижа в Лондон. Так мужчины делают историю, а не высасывают её из пальца. На месте бывшего казацкого укрепления поставили чудный храм своему русскому Господу. Его золотые кресты явили дикому простору, чей Бог отныне здесь главный. И зажгли свечу Его в наивной надежде, что она здесь не погаснет. Экспансия, как водится, обернулась великой цивилизацией, перед развалинами которой я стою.

Стою в драматичный период отношений с собственной историей, вглядываясь в видоискатель в поисках образа, что ещё не родился. Машина ушла, оставив меня наедине с сакральным пространством России, данным нам, очевидно, незаслуженно. Мимо прошёл невысокий сухощавый старик, какой-то весь застегнутый, в старомодных хромовых сапогах с высокими начищенными голенищами. Не сбавляя шага, выказывая тем самым пренебрежение моим занятиям, он глянул почти зло, бросив на ходу: «Опять фотографируете, она упадёт скоро». Нет, это не ангел.

Там, где обвалилась белёная штукатурка, краснеет ссадинами кирпичная кладка, стены по всей высоте рассечены метастазами глубоких трещин. Ясно ощутимый русский характер как в пентатоническом ладу «Прогулки» Мусоргского. Пентатоника придает музыке красок отчётливое народное звучание. В облике Успенской церкви никаких ля- и ми-бемолей, только чистые цвета: белый - стен, чёрный - крестов, красный - обнажившейся кладки и синий - небушка. Жалко, помер Модест Петрович от проклятой. Ему бы в Ургучан, там вода на радоне, её с водкой нельзя мешать.

Пятиглавие храма чернеет покосившимися крестами как заброшенный погост, поверхность куполов пенится тёмно-бурой ржавчиной, один из куполов повреждён и накренился, обнажив пространство внутри искорёженного деревянного скелета, где обитают нынешние прихожане – голуби, во множестве расселившиеся в церквушке. Русские первопроходцы реализовали в этой церкви право выбирать то, что по душе, и самому отвечать за последствия. Они совершили вроде бы нелепость прийти на край азиатского света, но осознали её как Божью волю, свою правоту и собственный выбор.

Сейчас на одном из куполов вовсе нет креста. Заканчивается русский крестовый поход за справедливостью и братством? У русского народа, как заметил Бердяев, женская душа, а «для женщины прошлого нет». Она каждый раз принимает очередного победителя. Вот и мою Россию успешно измеряют общим аршином потреблядства, тотального лицемерия и предательства.

И только стройная колокольня упрямой свечкой поднимает свой крест высоко и легко. Отечество в мешке не утаишь.

«Время колокольчиков»

Чего я, собственно, ждал от старенькой церкви? Может быть, объяснения безотчётной тоски по одинокому ангелу, который поймёт, простит и поможет, обернувшись хоть птицей, хоть ребёнком, хоть даже милиционером. Со стороны деревни послышался разнобой детских голосов, который внезапно стал гулким оттого, что ребятишки вбежали под каменные своды. Маленький народ один общался со своим памятником, естественным образом используя его для своих бескорыстных игр. «Дядь, а вы нашу церковь фотографируете, а меня сфотографируйте тоже», - вихрастый широкоскулый пацан щурился на яркое солнце, стоя в оконном проёме и разглядывал меня с безбоязненным любопытством. За спиной юного предводителя пряталась публика помельче. Вроде похож, но вроде не ангел.

Вот я, ещё не совсем старый дурак, стою перед западным входом под колокольней Успенской церкви. Всё кругом обезображено приборами для измерения динамики трещин. А у меня на трезвую голову странная мысль, что, если войти потихоньку, можно застать и увидеть здешнего ангела. «Значит, здесь время колокольчиков», - доносится от колокольни без колоколов через вырванный нерв медного динамика. За мрачноватым преддверием под колокольней - просторная паперть. Часть арочного свода рухнула, оттого помещение залито жёстким светом безоблачного полудня. Другая пока держится, обречённо провиснув над пустой залой.

В Чите, между прочим, есть люди, способные на метафору, что висит «на ангельском крыле». Находиться под этим провисшим сводом смертельно опасно. Через закопчённое нутро центральной залы со световым барабаном проникаю в алтарную часть. Словно кто-то бежит впереди меня, приоткрывая то одни, то другие кулисы, за которыми прячутся трещины и проломы в стенах – раны, грозящие стать смертельными. Никого. Только тлен, словно взятый монголами Владимир: «Священников сожгли живьём, а монахинь и девиц насиловали в церквах на глазах у родственников». Да, ангелы могущественны не настолько, чтобы они по своей воле могли творить чудеса.

Из-под светового барабана звоню знакомому попу и прямо спрашиваю: ангел в церкви? Батя мнётся, отсылает к пресс-службе епархиального управления, потом к детскому учебнику Закона Божья. Но, получив заверения в анонимности интервью, всё-таки подтверждает, хоть и неуверенно, что, да, тут он, точно. А не является мне, чтобы не устрашить, ибо знает, как малодушны мы перед всем таинственным. Да потом: достоин ли ты явления ангела? – переходит попик в наступление. Что не достоин, так это я уже и сам понял, но батюшка меня раззадорил.

Я парирую вопросом о Воскресенской церкви в Чите, которая раньше была католическим костёлом. Её же сначала католики освятили - ангел раз. Потом православные переосвятили - ангел два. Как два ангела уживаются, не ведут ли богословских диспутов, которые кончаются, например, пожаром? Мой дипломированный богослов обзывает меня оккультистом - хорошие люди обожают собачиться друг с другом - и вновь советует познакомиться с популярными текстами об ангельских чинах. На том и прощаемся с посредником между Землёй и Небом ещё до того, как я начал было цитировать ему «Сказку о попе и его работнике Балде». Каков приход, таков и поп, или наоборот?

Ладно, есть ангел, нет ангела. Что за игры с ромашкой? Как крещёный, я и так знаю, что церковь нужна для причащения. Считается, что во время совершения Божественной литургии хлеб и вино в церкви действием Святого Духа, пресуществляются в истинное тело Христово и в истинную кровь Его. Верующий под видом хлеба и вина, вкушая самого тела и крови Христовой, таинственно соединяется со Спасителем и получает тем самым залог вечной жизни. Ради этого Творец бессрочно командировал ангела в Успенскую церковь. Желающие приступить к этому таинству должны очистить свою совесть от грехов покаянием в исповеди.

А местные жители - Imagine there's no heaven - вместо стремления к причащению в намоленных веками стенах из копеечной корысти сняли металлические тяжи, которые не давали дикому простору в качестве реванша за прошлую уступку человеческой дерзости разорвать чудную церквушку в лохмотья посредством примитивной деформации грунта. And no religion too, твою английскую маму. Это обстоятельство оголило массовый кретинизм, который одной реставрацией этого уникального памятника не вылечишь. (В этом месте с небес слышится хрестоматийное: «У меня нет для вас другого народа!»).

Я где-то читал, как в 1920-х активист грабил церковь и мочился на икону, спросив у попа: «Что же твой Бог со мной ничего не сделает?». «А что с тобой ещё можно сделать?» - спокойно ответил батюшка. Господь погладил по головке неразумное дитя, дунул в лобик, и заросли в селе Калинино, бывшем Монастырском, огороды бурьяном, через который я продирался на сопочку, чтобы взять в кадр белую церковку на темном фоне даурских сопок. Успенская церковь рушится не из-за проседания грунта, просто никто не ищет в ней соединения со Спасителем. И, похоже, мой ангел знает: пионеры, поставившие юного часового, не вернутся, с нами уже ничего нельзя сделать. И мне хочется понять этого ангела, его готовность на бескорыстный подвиг ожидания новой паствы, хотя сам, конечно, не ангел. «Я люблю время колокольчиков».

Исповедь

А ты, горемыка, давай, смелее, не причастишься, хоть покаешься, за этим же сюда притащился. И я рассказал незримому ангелу, у которого в этот момент не было других слушателей, а именно этого мне и хотелось, чего вдругорядь не рассказал бы. Ни сердитому батюшке, ни друзьям, и тем, которые ещё со мной, и тем, которые извелись, потому что отчасти предали, отчасти умерли, не успев предать. Завалил его рефлексиями с позорной вычурностью, что я - безнадёжный чужак, у которого, похоже, нет желания жить в мире баснословно самовлюблённых людей, который давно перестал сопротивляться тупой обыденности на службе в бессмысленных конторах, погрузившись в комедию с дьяволом в обособленной преисподней отверженности с привкусом безумия и суицида.

Снял перчатку и положил голую ладонь на выпуклость угла, где обвалилась штукатурка в подсознательном и невыполнимом желании ощутить усилие строителей Храма. Кирпичная кладка была такой холодной, что рука долго не вытерпела. Жизнь кошмарна: она коротка. Но исповедь очищает, перемешивает гаснущие угли души, даже если жизнь в раскаянии представлена как полная грязь. Да, это место побуждает познать самого себя. Не столько печальный, сколько эвристичный вывод (в определённом смысле это важнее оптимизма).

Я - обычный исчерпанный бумагомаратель, уже почти утративший радость рассказывания, это очаровательное чувство вечного детства, вдруг ощутил, что самое главное в мире происходит здесь, со мной и сейчас. «Отжени от меня Даждь-девицу Печаль», я уже намного старше Пушкина и Моцарта, и не только не имею хотя бы малой малости, которая могла бы стать оправданием моей латентно пошлой жизни, но и не смогу её получить, раз перестал штурмовать небо, не поклоняясь чему-то животворящему и светлому.

«Отжени от меня суетливые дни, отжени, ангел мой, отжени!»

Чудо

Едва живой в слезах выбираюсь наружу сквозь проломы алтарной части. Звуки, производимые птицами и мной, утрачивают объёмную гулкость, вернувшись в обычное плоское состояние. Натыкаюсь на паренька в милицейской форме. На его расспросы предъявляю свой «важный» мандат, и местный Аниськин начинает пересказывать «таинственную» историю о скорой, мучительной и явно преждевременной смерти разрушителей церкви в 1920-х годах. Он точно не ангел, такой сюжет присутствует в современной мифологии многих забайкальских деревень. И горько и тихо всплыло желание спросить - не отсохли руки у тех, кто снимал тяжи на металлолом уже в наши дни? Но на иронию я был уже не способен.

Но маленькое чудо имело место. Я укладывал камеру, обдумывая, как мог бы выразиться Пржевальский, путешествие по Монголии без плётки и револьвера. Подъехала машина, что привезла меня сюда. «Ты чего?» - спрашиваю кормчего. «Да ты знаешь, - он почему-то виновато отводит глаза, - в лесу волки появились, да и всяких штучек дорогих у тебя, а ты один, мало ли что». Я почувствовал себя счастливее от этого простого человеческого участия, и потому, что побывал здесь и видел то, что видел под хрустальной полусферой вечного неба, хрупко отделяющей нас от черной тьмы безверия. Церковь не упала, хоть и потрескалась. Судьба не завершена, смерть не поставила точку.

Значит, так хочет Бог.

«Милый мой, да ты – ангел», - говорю водиле абсолютно искренне, а он смотрит недоуменно, и мы едем домой.