Путешествие по «стране будущего»: По пути к сопкам Маньчжурии

Путешествие по «стране будущего» — это новый совместный проект «Чита.Ру» и кандидата исторических наук, журналиста, краеведа и общественного деятеля Александра Баринова, статьи проекта выходят ежемесячно. Название проекта было взято у совершившего путешествие по Дальнему Востоку, Забайкалью и Сибири знаменитого норвежского путешественника Фритьофа Нансена, который в 1915 году издал книгу, названную им «Путешествие в страну будущего». Забайкальский край, понятно, серьезно изменился за прошедшее время, но в чем-то и сегодня остается «страной будущего».

На войну, которую вынуждена была вести Россия на Дальнем Востоке с Японией, напавшей на российские базы и корабли, отправились в первую очередь генералы, офицеры и солдаты. О впечатлениях некоторых из них речь шла в предыдущем материале. В этом также будет пара военных, но и не только. Ведь тогда в Маньчжурию, где развернулись основные баталии той войны, отправились и люди других профессий, прежде всего врачи и военные журналисты. И они тоже оставили свои воспоминания о поездке по одноколейной тогда еще Забайкальской железной дороге и самому Забайкалью.

Участник трех войн

В 2014 году в Москве Российским историческим обществом и Государственным архивом Российской Федерации была опубликована рукопись, хранившаяся в архиве. Ее автором был русский генерал Эдуард Владимирович Экк, прошедший за свою жизнь не одно сражение. Называется она «От Русско-турецкой до Мировой войны. Воспоминания о службе. 1868–1918». Довелось ему участвовать и в Русско-японской войне 1904–1905 годов. В своих мемуарах он не обошел вниманием и путешествие по Транссибирской магистрали, по которой 71-я пехотная дивизия, которой он командовал, направлялась в Маньчжурию. Было это в середине лета 1904 года.

Генерал-майор Экк был к тому времени подготовленным и боевым воином. За плечами были служба в лейб-гвардии, учеба в Николаевской академии Генерального штаба, сражения на Балканах во время Русско-турецкой войны 1877–1878 годов. Достаточно сказать, что он был награжден шестью орденами, причем двумя из них — с мечами и бантом.

В 1897 году, когда ему было 46 лет, Экку присвоили звание генерал-майора. За бои в Маньчжурии он был награжден двумя боевыми орденами и золотым оружием «За храбрость», ему присвоили звание генерал-лейтенанта. В мирное время командовал дивизиями и корпусами, а в годы Первой мировой войны был командиром корпуса, награжден пятью боевыми орденами, в том числе святого Георгия 4-й и 3-й степени. Понятно, что революций 1917 года, ни Февральской, ни Октябрьской, он не принял. С 1918 года сражался в рядах белых армий на юге России. Эмигрировал, умер в 1937 году в Югославии.

«Пунктом сосредоточения дивизии была назначена станция Шаха-Южный, вторая станция к югу от Мукдена, — вспоминал Эдуард Владимирович. — Маршрут был составлен на 35 суток, из них шесть дневок. В штабном эшелоне шли, помимо обоза штаба, еще дивизионный обоз и дивизионный лазарет, свыше 600 лошадей. На каждой дневке устраивалась проводка всем лошадям; на продолжительных остановках при помощи запасных сходен сводили только тех лошадей, у которых было можно опасаться колик, и хорошенько пробежали их. В Сызрани предстояла пересадка в другие вагоны. По большей части и начальствующие лица попадали в теплушки».

Лишь начдив и его штаб продолжили движение в так называемом «пульмановском», весьма комфортабельном вагоне до самой станции Маньчжурия.

«Обедали на станциях, — писал генерал, — и так как расписание воинских поездов не совпадало с часами обеда в буфетах, мы вперед давали телеграмму, чтобы к такому-то часу нам приготовили обед на 14 человек. Кормили везде хорошо и очень дешево. Обед в два блюда — 50 копеек, в три — 75 копеек. Кроме того, на многих станциях можно было очень дешево покупать: хлеб, яйца, пироги, домашнюю птицу от местных крестьян. В то время еще ходил поезд-экспресс. Пользуясь этим, мы на известных станциях отпускали записного охотника капитана Ворка, который с кем-нибудь из железнодорожных служащих охотился целые сутки, затем с экспрессом догонял эшелон и всегда привозил много всякой дичи, до кроншнепов включительно, и тогда у нас были настоящие лукулловские ужины».

О Забайкалье генералу рассказала девушка-телеграфистка, с которой он разговорился на станции Иннокентьевской рядом с Иркутском. После того как она отправила его телеграмму, поинтересовалась, знает ли он Забайкалье. Когда он ответил, что впервые проезжает по этой дороге и никогда раньше не был в Сибири, девушка рассказала, какой это великолепный край: «Хотя зимой морозы доходят до 30 градусов, но мягкость воздуха, постоянное солнце делают так, что морозы легко переносятся, а лето прямо великолепное, полевые цветы до дикого гелиотропа включительно, только без запаха. Про богатство же края минералами, целебными источниками и говорить нечего».

И всё рассказанное ей подтвердилось. Но прежде его, как и многих, кто видел его впервые, поразил Байкал: «Само озеро Байкал поражает своей мрачной красотой, но вода так чиста и прозрачна, что малейшие предметы на дне озера ясно видны на глубине несколько саженей. Круго-Байкальская дорога еще не была построена, и мы совершили переправу на пароме "Байкал", который принимал на себя груженые вагоны прямо с пути. Лошадей впервые, по указанию заведующего передвижением войск, поставили и на верхнюю палубу. Несмотря на конец июля, погода выдалась бурная, и переезд вышел очень трудный, настолько, что мы всю ночь провели на палубе, чтобы не возникло какого-нибудь переполоха».

А в Забайкалье, как особо подчеркнул Эдуард Владимирович, поражала «не только красота местности, но и красота воды». Так, в Хилке, как запомнил мемуарист, «вода прозрачная, как горный хрусталь, такая холодная, что даже в июле температура воды доходит лишь до 8 градусов».

Невольно приходит мысль, что, когда путешествуешь в комфортабельном вагоне, можно любоваться природой и мелькающими за окном вагона пейзажами, в отличие от тех, кто едет в теплушках.

Непростой граф

Граф Алексей Алексеевич Игнатьев был удивительным человеком. Дворянин самой, так сказать, высшей пробы, он сразу принял советскую власть. А ведь родился он в весьма знаменитой семье. Его отец был не только генералом, но и Киевским и Иркутским генерал-губернатором. А дед вообще семь лет возглавлял Комитет министров Российской империи. Непростой была и его мама Софья Сергеевна, в девичестве княжна Мещерская. Она была фрейлиной императрицы Марии Александровны, супруги императора Александра III и матери императора Николая II.

До войны с японцами Алексей Игнатьев прошел хорошую военную школу. Он окончил Владимирский кадетский корпус в Киеве, Пажеский корпус, Николаевскую академию Генерального штаба. Служил в гвардейских частях. Начинал кавалергардом. К 1904 году служил начальником эскадрона в лейб-гвардии Уланском Ея Величества полку. Как любому профессиональному военному, ему хотелось проверить свои знания, навыки и опыт в боевых условиях. А потому, когда японцы объявили России войну, в первые же дни попросился в Маньчжурию.

Тогда многие офицеры-кавалеристы записались в части Забайкальского казачьего войска. Но, в отличие от них, Алексею Игнатьеву предстояло заняться совершенно иной стороной войны. Но пока он вместе со всеми ехал в Китай.

Военный разведчик императорской России, дослужившийся до звания генерал-майора, он и в Советской армии дорос до генерал-лейтенанта. Сумел избежать сталинских репрессий и написать мемуары «Пятьдесят лет в строю», которые многократно переиздавались. Не обошел он вниманием и поездку по Транссибу на поля Маньчжурии.

«Спокойно движется на восток сибирский экспресс, — вспоминал он о той поездке. — За окнами купе расстилаются безбрежные зимние равнины, всё тихо и сонливо кругом. На станциях тишину нарушают только заливающиеся и как-то по-особенному замирающие традиционные русские звонки. Ничто в этой зимней спячке не напоминало о разразившейся на востоке грозе. Общей мобилизации еще не было. Петербург еще не раскачался.

… Мне уже с трудом верилось, что когда-то я пересекал сибирскую тайгу не в международном вагоне, а в громоздком и тряском тарантасе (это в те времена, когда его отец был иркутским генерал-губернатором. — Прим. авт.). Мягкие диваны с белоснежными простынями, блестящие медные ручки и всякого рода стенные приборы, мягкие ковры — всё это являло собой невиданные мною на железной дороге роскошь и комфорт.

О военной опасности напоминала, пожалуй, только внешняя стальная броня вагонов, которая, по объяснению моего спутника и товарища по выпуску, всезнающего Сережи Одинцова, была поставлена для предохранения пассажиров от обстрела хунхузами. Впрочем, в этом случае рекомендовалось ложиться на пол, так как броня доходила только до нижнего края оконных рам. Вагон-ресторан вполне соответствовал роскоши всего поезда.

Пассажиры были исключительно военные и почти все знакомые между собой. Одни только что сменили гвардейские мундиры на чекмени Забайкальского казачьего войска и широкие шаровары с ярко-желтыми лампасами; другие надели эту форму после продолжительного пребывания в запасе или в отставке, иногда вынужденной».

Байкал они пересекли по льду на санях, так как Кругобайкальскую дорогу еще строили.

«К вечеру, — писал Алексей Алексеевич, — мы снова очутились в поезде, но он уже не имел ничего общего с сибирским экспрессом. Мы сидели в грязном нетопленом вагоне, набитом до отказа людьми всякого рода, среди которых появились уже и многочисленные герои тыла. Вагона-ресторана, конечно, и в помине не было, железнодорожные буфеты были уже опустошены, и тут-то я начал свою "кухонную карьеру", поджаривая на сухом спирте запасенную в Иркутске ветчину с черным хлебом. Продвигаясь по Забайкалью, поезд постепенно пустел, так как офицеры и солдаты высаживались для дальнейшего следования уже на подводах... Пограничная станция Маньчжурия была в ту пору окружена небольшим поселком и отличалась от других станций только скоплением товарных поездов на многочисленных запасных путях».

Писатель из врачей

Замечено, что немалое число писателей пришло в литературу из рядов врачей. Вспомним хотя бы Антона Чехова или Михаила Булгакова... На то есть свои причины. Врачи — люди образованные, в силу профессии весьма наблюдательные. По основной работе они встречаются со множеством людей и знают массу интересных историй, которые самых талантливых из них заставляют взяться за перо.

Именно таким был русский и советский писатель Вересаев (этот псевдоним врач Викентий Викентьевич Смидович взял в конце века ХIХ), проживший долгую для людей его поколения жизнь. Стал лауреатом Сталинской премии. Умер он 3 июня 1945 года, дожив до Победы в Великой Отечественной войне.

Он пережил все основные потрясения, выпавшие на долю нашего Отечества в первой половине ХХ века. В качестве врача он и отправился в 1904 году на Русско-японскую войну. Итогом поездки стало продолжение книги «Записки врача», начатой им еще в 1901 году. В тот период был он поклонником Алексея Горького, а потому ко всему увиденному относился не просто скептически, а критически. Его работы чем-то напоминают ваяния некоторых современных либеральных критиков. Точной даты этой поездки писатель не оставил, но, по ряду косвенных признаков, это была ранняя весна 1904 года.

«До Байкала мы ехали медленно, с долгими остановками, — писал Викентий Викентьевич. — Теперь, по Забайкальской дороге, мы почти всё время стояли. Стояли по пять, по шесть часов на каждом разъезде; проедем десять верст — и опять стоим часами. Так привыкли стоять, что, когда вагон начинал колыхаться и грохотать колесами, являлось ощущение чего-то необычного; спохватишься — уж опять стоим. Впереди, около станции Карымской, произошло три обвала пути, и дорога оказалась загражденною.

Было по-прежнему студено, солдаты мерзли в холодных вагонах. На станциях ничего нельзя было достать, — ни мяса, ни яиц, ни молока. От одного продовольственного пункта до другого ехали в течение трех-четырех суток. Эшелоны по два, по три дня оставались совсем без пищи. Солдаты из своих денег платили на станциях за фунт черного хлеба по девять, по десять копеек. Но хлеба не хватало даже на больших станциях. Пекарни, распродав товар, закрывались одна за другою. Солдаты рыскали по местечку и Христа ради просили жителей продать им хлеба».

На полях Маньчжурии уже вовсю шли сражения с японцами, которые оказались далеко не такими, как их рисовала «шапкозакидательная» официальная пропаганда. Да и война была другой. Об этом ехавшие в Маньчжурию узнавали от возвращавшихся с фронта раненых.

«Чаще стали встречные санитарные поезда. На остановках все жадно обступали раненых, расспрашивали их. В окнах виднелись лежавшие на койках тяжелораненые — с восковыми лицами, покрытые повязками. Ощущалось веяние того ужасного и грозного, что творилось там», — писал Викентий Вересаев.

Он приводит несколько рассказов раненых бойцов и тут же — примеры хамского поведения отдельных офицеров-тыловиков. Что же, подобные сцены в России наблюдались, к сожалению, во все времена и при всех режимах.

«Вечером на небольшой станции опять скопилось много эшелонов, — пишет Вересаев. — Я ходил по платформе. В голове стояли рассказы встречных раненых, оживали и одевались плотью кровавые ужасы, творившиеся там. Было темно, по небу шли высокие тучи, порывами дул сильный, сухой ветер. Огромные сосны на откосе глухо шумели под ветром, их стволы поскрипывали. Меж сосен горел костер, и пламя металось в черной тьме. Вытянувшись друг возле друга, стояли эшелоны. Под тусклым светом фонарей на нарах двигались и копошились стриженые головы солдат. В вагонах пели. С разных сторон неслись разные песни, голоса сливались, в воздухе дрожало что-то могучее и широкое».

Воины ехали сражаться с врагом, и остальное в тот момент для них, в отличие от наблюдательного врача, было второстепенным.

«Лунною ночью мы проехали за станцией Карымской мимо обвала, — продолжал свой рассказ писатель. — Поезд шел по наскоро сделанному новому пути. Он шел тихо-тихо, словно крадучись, словно боясь задеть за нависшие сверху глыбы, почти касавшиеся поезда. Ветхие вагоны поскрипывали, паровоз пыхтел редко, как будто задерживая дыхание. По правую сторону из холодной, быстрой реки торчали свалившиеся каменные глыбы и кучи щебня. Здесь подряд произошло три обвала. Почему три, почему не десять, не двадцать? Смотрел я на этот наскоро, кое-как пробитый в горах путь, сравнивал его с железными дорогами в Швейцарии, Тироле, Италии, и становилось понятным, что будет и десять, и двадцать обвалов. И вспоминались колоссальные цифры стоимости этой первобытно-убогой, как будто дикарями проложенной дороги».

Тем временем поезд продолжал двигаться по Кайдаловской, или Маньчжурской, ветке, как тогда называли Южный ход.

«Утром просыпаюсь — слышу за окном вагона детски-радостный голос солдата:

— Тепло!

Небо ясно, солнце печет. Во все стороны тускнеет просторная степь, под теплым ветерком колышется сухая, порыжелая трава. Вдали отлогие холмы, по степи маячат одинокие всадники-буряты, виднеются стада овец и двугорбых верблюдов. Денщик смотрителя, башкир Мохамедка, жадно смотрит в окно с улыбкою, расплывшеюся по плоскому лицу с приплюснутым носом.

— Мохамед, чего это ты?

— Вэрблуд! — радостно и конфузливо отвечает он, охваченный родными воспоминаниями.

И тепло, тепло. Не верится, что все эти дни было так тяжело, и холодно, и мрачно. Везде слышны веселые голоса. Везде звучат песни...

Все обвалы мы миновали, но ехали так же медленно, с такими же долгими остановками. По маршруту мы давно должны были быть в Харбине, но все еще ехали по Забайкалью».

По пути они встретились с местными бурятами, которые от души накормили их тут же приготовленной бараниной. Поездка по России завершалась.

«Наконец мы прибыли на станцию Маньчжурия. Здесь была пересадка. Наш госпиталь соединили в один эшелон с султановским госпиталем, и дальше мы поехали вместе. В приказе по госпиталю было объявлено, что мы "перешли границу Российской империи и вступили в пределы империи Китайской"».

Странный искусствовед

Владимир Константинович Станюкович в советские времена был литератором, музейным работником и искусствоведом, специализировавшемся прежде всего на искусстве крепостного театра. А ведь казалось, что в начале его биографии он должен быть исключительно военным.

Он окончил 4-й Московский кадетский корпус и Александровское военное училище, стал офицером, но, как говорится, не в коня корм. Отслужив обязательные три года, Станюкович оставил армию. Работал в страховых компаниях, много путешествовал по Европе, изучая искусство. После революций и Гражданской войны работал в музеях, писал статьи и книги. Умер в Ленинграде в 1939 году.

А во время Русско-японской войны его призвали из запаса и направили в Маньчжурию… начальником полевого госпиталя. Вскоре после окончания той войны он опубликовал свои воспоминания в книге «Пережитое», которую цензура запретила вскоре после выхода. Та война принесла ему и личную трагедию. С ним в Маньчжурию отправилась в качестве сестры милосердия супруга, которая в непростых условиях заболела и летом 1905 года умерла.

«Мы должны были довести до Харбина людей, лошадей и медицинские принадлежности, которые в запечатанных ящиках в последний день доставят нам на вокзал, — вспоминал Владимир Константинович. — … Выступили на вокзал. Впереди двигалась вереница лошадей, за ними мы, окруженные пестрой толпой родственников и знакомых. На глазах — слезы.

У длинной платформы — товарный поезд; в него мы должны вместить людей и лошадей. Лошади не хотят входить в вагоны, их вводят силой, с хлыстом. Они бьют копытами по платформе, упираются, встают на дыбы...

Наконец разместили. Началась вакханалия! Люди пьяны: родственники, знакомые и посторонние печальники четвертями суют в вагоны водку.

Солдаты напились, охмелели, шатаются, кричат, горланят песни. Взвивается рев баб, неистовый рев русских баб! … В середине поезда — вагон 2-го класса, в нем поедут врачи, священники и офицеры. Возле него толпа женщин и мужчин, провожающая родных, мужей и знакомых. У всех заплаканные лица... Первые дни стояли пьяные крики. Проезжая мимо станций, солдаты пьяно кричали "ура". Трезвые были сосредоточены. Каждый настораживался; в глазах друг у друга мы замечали неуверенность; таили что-то, замыкались, храня про себя свои думы. А думы были тяжелые; нами владели воспоминания, а впереди каждый чувствовал зияющую пустоту».

Интересна его оценка «границы», которой многими воспринималось наше «священное море».

«Переехав Байкал, мы переступили таинственную грань и часто потом, в Маньчжурии, думая о далекой родине, мы вспоминали, что она "за Байкалом".

Медленно и долго ехали мы по красивым, извилистым, пустынным долинам Забайкалья, мимо чуждых нам рек и озер; мимо гор, покрытых суровыми хвоями; по унылым равнинам бурят. Изредка начали попадаться китайцы с длинными косами, узкими глазами, в смешном одеянье, смешных сапогах. Мы с любопытством обступали их, расспрашивали, оглядывали, прислушивались к говору.

Наконец приехали к границе, переменили поезд и двинулись дальше».

Там уже была действительно другая страна. Там была кровопролитная война…